ушами в виде крыльев на спине, с пальцами на плечах. Ну а сама вилла полностью оправдала свое название. A spell, как говорят англичане. Это восходит к эпохе менгиров, заклинаний и мистерий. Достаточно произнести определенные слова, и высвобождаются силы, от которых зависит судьба. A spell is said. «Селена».

Весь день накануне того вечера, когда было дано название, мсье Адриен Тристемер сжигал документы. Он надел пальто-ульстер, в подкладку которого зашил весьма значительные средства. Взяв в руки дорожную сумку, он направился на вокзал. Не спеша добрался до Парижа, а там сел на поезд до Бордо, откуда, подготовив все заранее, должен был отправиться в Бразилию.

Менее чем за шесть лет он сколотит крупное состояние на каучуке, после чего будет зарезан тремя своими же батраками: революционная смута к тому времени еще не уляжется. Впрочем, до этого еще очень далеко — о его судьбе пока что позаботятся сифилис и малярия.

* * *

Откуда взялась эта тревога между стенами дома? Разве не было в нем громоотвода и электричества, не говоря уж о слуховой трубе, соединявшей все этажи? Первое предвесеннее солнце отбрасывало круги света через окошки аттика, все еще пахло свежей краской, рабочие забыли стремянку и оставили банку краски на балке.

В тринадцать часов сорок пять минут мсье Селестен Мерсье обошел весь дом, начиная с подвала, и с черной молескиновой сумочкой в руках поднялся на чердак. Не такой пунцовый, как обычно, хозяин возвел к балкам свои глаза навыкате, поставил сумочку на пол, снял шелковую шляпу и тоже положил, перевернув ее вверх дном, как делают нищие. Сбросил с себя пальто с бархатным воротником и достал из черной молескиновой сумки заранее приготовленную веревку.

В четырнадцать часов пять минут тень его ботинок, повернутых носками внутрь, уже медленно качалась на залитой солнцем стене.

Лысому Селестену Мерсье не хватало изящества, столь ценимого романтическими самоубийцами: ниспадавшая прядь не прикрывала ноздреватого фиолетового баклажана, торчавшего изо рта. Глаза вылезли из орбит, руки вцепились в жилет с тоненькими венками из анютиных глазок, а на гульфике проступило пятно. Селестен Мерсье казался настоящим, будто восковой манекен. Когда его обнаружили пришедшие за стремянкой маляры, в большой луже мочи на буковом полу уже утонули две мухи.

Анжель Мерсье устроила мужу весьма приличные похороны, слегка укороченные из-за дождя. Раздел имущества позволил ей уехать в Санс к одной из своих кузин, где она, нисколько не нарушая стиля, играла роль бесплатного приложения. А Мариетта ушла харкать в суп каким-то другим хозяевам.

* * *

— Торги были бурными, но в итоге ее продали по дешевке…

— В общем… хватит лишь расплатиться с кредиторами, а это все же немало.

— Напротив, кажется, они даже не смогли погасить долги. И если он хочет ее сдавать…

— Он хочет ее сдавать.

— Тогда не нужно упоминать о… э… несчастном случае.

— Полноте, здесь все об этом знают… Бедняга Мерсье… Но в наши дни больше никто не верит в призраков.

— А что это за человек?

— Биржевой игрок. Кулисье. К тому же сволочь: только и думает, как бы увеличить имущество. Живет на улице Ришелье. Уже припас себе на старость дом в Тессене. Летом его сдает. Еще у него доходный дом в 19‑м округе — паскудная казарма: предлагает за бесценок мелкой сошке, сортир на площадке. Но теперь-то уж роскошная вилла…

Так беседовали двое прохожих, которые медленно шагали вдоль железнодорожных путей, то и дело отбрасывая кончиками тростей щебень.

Между тем новый владелец, улыбаясь лошадиными зубами, делал подсчеты, пока рядом в чашке стыл кофе. Глаза Жоашена Супе, близко поставленные и суровые, как у лебедей, блестели от удовольствия. Начав в четырнадцать мальчиком на побегушках, он меньше, чем за пятнадцать лет, по собственным словам, «вырыл» себе гнездышко. Гнездышко с толстыми бархатными шторами и устилавшими пол персидскими коврами, которыми он гордился так же, как и картинами с цветами в рамках из толченого золота, украшавшими стены. Он обожал недвижимость. А еще ему нравились коммивояжерские каламбуры — столетние прибаутки, счастливо маскировавшие его безудержную алчность.

У мадам Супе, жизнерадостной и коротконогой, была в 13‑м округе читальня, и дела шли хорошо, поскольку хозяйка знала все книжные обложки назубок. Она осуждала гражданский брак, контроль рождаемости, гомосексуализм, любовь к животным и, говоря о своей матери, называла ее «моя мамаша».

На наружной стене заведения давно уж красовалось граффити, начертанное неумелой рукой, но свидетельствовавшее о проницательном уме: «Мари — тупая манда».

* * *

Всякое жилище с привидениями — театр, где без конца возобновляется одна и та же драма, а постоянство служит прообразом вечных адских мук. Порой хватало того, что кто-то качался здесь с повернутыми внутрь носками ботинок. Но на вилле «Селена» не было ни запаха свернувшейся крови и плесени, ни обманчивого света, ни внезапных светящихся точек, ни приглушенных скрипов в пустых комнатах — еле слышных или, наоборот, громогласных. Тени шевелились там только от света, а тишина была ничуть не многозначительнее, чем во всех прочих местах.

Эту тишину нарушили грузчики, которые привезли библиотеку и мебель мсье Феликса Мери-Шандо, пожилого мужчины, владевшего большей частью акций, связанных с «Металлургическими заводами М.» и различными холдингами. Холостяк, всегда стремившийся упростить свою жизнь, мсье Мери-Шандо отказывался содержать экипаж, предпочитая вызывать фиакр через Жака Руэ — слугу, что приезжал к нему каждый день, но жил в городе. Неотлучно с хозяином находились лишь горничная Тереза Пютанж, которая для него стряпала, да служанка Луиза Пра. Он был высоким, сухопарым, любил одеваться в серое и жил как «знатная особа, удалившая от света»: все ему было так или иначе безразлично. Поэтому до него докатился лишь смутный отголосок громкого дела Дрейфуса. Он любил это гнездышко и, обосновавшись в библиотеке по соседству со спальней, лишь изредка спускался в столовую, предпочитая, чтобы Тереза подавала еду на столике среди книг. Разместившись между камином и окном, мсье Мери-Шандо неторопливо смаковал блюда, порой уносясь взглядом на лужайку, к ивам с обрезанными верхушками и тополям на берегах Марны.

Библиотека была богатой и глубокомысленной. Венецианская инкунабула XV века — «Сатурналии» Макробия, снабженные картой мира, — соседствовала с «Любовным лабиринтом» Боккаччо, «Гимнами» Каллимаха, французским переводом 1775 года, напечатанным в Королевской типографии, и «Разными стихотворениями»