не должен.)

— Я не знаю, чего ты хочешь.

— Знаешь.

(Знаю.)

Она уставилась на меня голодными глазами.

— Ударь меня, — проворковала Элейн, сладко и жарко.

— Элейн, меня это пугает.

Моя эрекция убывала, как леденец над огнем. Я пытался воссоединиться с чувственностью, щипая ее соски и кружа языком по изгибу ее шеи. Все тщетно.

Она всосала мою нижнюю губу меж своих зубов и с силой прикусила ее. Боль была — как ледорубом в задницу, небывалая, обжигающая. Я почувствовал вкус крови.

— Боже!

Она ринулась ко мне. Я перехватил ее, прижал ее руки над головой, но, казалось, у нее было вдвое больше суставов, чем у обычной женщины, и втрое больше силы. Она вырвала свои запястья и замахнулась на меня длинными акриловыми ногтями.

Я знал, что Элейн считает это игрой, но внезапно мне стало страшно, словно я бьюсь за свою жизнь.

И я сделал, как она хотела.

Сначала просто шлепнул. Но улыбка облегчения и похоти — и да, даже детского триумфа — мелькнула на ее лице.

Боже, помоги мне, — мне захотелось ударить ее снова.

И не просто ударить, а молотить по лицу, пока нос не сломается, а глаза не станут прорехами в плоти, напоминающими более крупную рану меж ее ног, пока скулы не хрустнут, как скорлупа яиц, а потом обработать ее внизу, начиная с члена…

Члена?

Стыд накатил на меня. Чертыхнувшись, я выбрался из кровати и отправился в туалет, где склонился над унитазом: ужин был опасно близок к возвращению первоначальным путем. Руку, которой я ударил Элейн, все еще пощипывало.

Элейн застучала по двери.

— Мэтью? Мэтью, послушай. Ты не сделал мне больно. Мэтью, ты путем? Что стряслось?

Но как я мог ей ответить, если сам не был уверен? И как я мог уснуть, зная, что мне приснится?

* * *

Я ушел из школы пораньше — отпустили из-за больного горла. Папин «олдс» стоял на подъездной дорожке, но его самого не было ни на кухне, ни в комнате, и я поднялся по лестнице, ища его.

На этот раз отец меня не остановил. Холодный ужас морозил мне живот, и я отчаянно пытался проснуться, но был словно в плену сна, тонул в нем и должен был идти дальше.

На пороге родительской комнаты я помедлил. Я никогда туда не вторгался, даже когда мне было пять и я проснулся, крича, убежденный, что силуэт соседского кота за окном — это труп с окровавленными пальцами, только что откопавшийся и царапающий мое окно.

Я робко постучал перед тем, как войти, но комната была пуста.

Так ведь?

Из туалета рядом с их комнатой доносились звуки. Дверь была приоткрыта, и я заглянул.

И чуть не выпалил: «Извините», ведь так говорят, застав кого-то на стульчаке, вот только сиденье унитаза, на котором сидел папа, было опущено, а голова Фредди Бартона ходила вверх-вниз меж его коленей.

Папа посмотрел на меня, но не отстранился. Голова словно росла из его паха, огромная и жирная раковая опухоль с оттопыренными ушами, поднимающаяся из его гениталий.

— Ублюдок! — закричал я. — Ублюдок, я все расскажу!

Я захлопнул дверь и убежал.

Снаружи падал легкий снег. Я бежал, пока позволяли легкие. Потом прошелся, пока снова не смог побежать. И так пока не онемело все мое тело, кроме сердца, где боль была сильней всего, и приглушить ее не удавалось.

Гнев заставил меня бежать даже после того, как легкие и мышцы закричали «стой». Но домой меня наконец привело нечто иное — самая изнурительная из эмоций, стыд. Я чувствовал, что задохнусь от стыда, потому что, когда гнев спал, на берегу моей души остались не отвращение, ярость или гадливость, но нечто более ужасающее — черная зависть к мальчишке, которого использовал мой отец. Зависть и, помоги мне боже, желание.

Часть меня хотела умереть, быть найденным в снегу, чтоб тело мое стало молчаливым обвинением, хуже любых слов.

Вместо этого, конечно, я решил согреться мелодрамой. Я прятался в супермаркете, пока его не закрыли, а потом поплелся домой.

Мама, папа и Рут-Энн заканчивали ужинать. Мама, увидев меня, воскликнула:

— Слава богу, мы в полицию звонить собирались!

Но я знал, что это она меня лишь пугает. Потом отец утащил меня в кабинет и расстегнул ремень. Я хорошо знал этот ритуал, знал, чего ждать. Спустив джинсы и трусы, я улегся на стол отца. Мои яйца так сжались, что я чувствовал, как они давят на почки.

— Скажи это, — велел отец.

Я не мог. Мое горло было обожжено.

— Скажи!

Ремень просвистел, ударив по креслу у стола.

— Ты чего добиваешься? Скажи, или достанется еще хуже.

Слова вытекли, словно слезы.

— Ударь меня.

— Чтоб я слышал!

— Ударь меня!

Мне приходилось говорить это каждый раз, перед каждым ударом, даже когда я так плакал, что слова становились неразборчивы.

Потом отец сказал:

— Есть вещи, о которых достойные люди не говорят, Мэтью. И если еще раз станешь мне грозить — тебе достанется хуже. Намного хуже.

И больше он об этом не говорил. Никогда.

* * *

Я знал, что не стоило возвращаться в квартиру Элейн, не с грузом этих воспоминаний. Но по телефону она мурлыкала и обещала искушения столь соблазнительные, что мой член поднялся, как зачарованная змея, пока я слушал подзадоривания Кори на заднем плане прийти, чтоб он еще раз обыграл меня в нарды.

Шла мелкая морось, оставляя улицы влажными и блестящими от дождя, пока я шагал к метро.

Еще до того, как их увидеть, я услышал их голоса. Резкая, насмешливая трескотня попугаев, ругань на английском вперемешку с яркими, грубыми ломтиками испанского. Трое из них толклись под обвисшим от дождя тентом фруктового киоска. Глаза — блестящие и одичалые, голоса как осколки стекла, воткнувшиеся в артерию.

— А жрачка сегодня где, мужик?

Смешки, свист.

Тощий изогнул бедро. Похлопал ресницами, облизал губы.

— Мужик, а че хочешь-то?

Я хотел долбануть их черепушки о бордюр и смотреть, как они разлетаются, словно упавшие дыни. Это были злые дети, нападавшие на достойных людей, считая, что те поделятся с ними своими порочными желаниями.

Пока достиг двери Элейн, я уже кипел от негодования. Я бы вызвал полицию, заявил на хулиганов за проституцию, за домогательства.

Элейн встретила меня в маленькой просвечивающей сорочке с вырезами в стратегических местах.

— Что-то не так? — спросила она.

— Чертовы пацаны на улице. Они опасны. Я копов вызову.

— Мэтью, успокойся. Это не подождет? — Она взяла мою руку и поцеловала костяшки, запястье. Ее ладони были горячими, словно она в духовке их грела.

— Я послала Кори в магазин, — сказала она и повела меня в спальню, где мы занялись любовью со всей страстью первого раза, а может, Элейн занималась любовью, а я просто трахался, не могу сказать. Я знаю лишь, что