воздуху. Ночи были уже прохладные, и с финикового дерева у колодца с шуршанием осыпались листья.

Он уже знал печальную историю семьи, приютившей его: старшего сына убили японцы в тридцать седьмом году, тогда же повесилась старшая дочь, не вынесшая позора и надругательства вражеских солдат. К партизанам ушел второй сын, и через месяц они узнали, что он погиб в бою. Третьего сына забрали в солдаты гоминдановцы. Он бежал, но его поймали и расстреляли. Все. Осталась только Хуан-Эр — Красный Цветок, нежная и любимая дочь.

Хуан-Эр было шестнадцать лет, но выглядела она полуребенком. Туго заплетенные косички, перевязанные красными шерстинками, висели по обе стороны ее милого загорелого личика. У нее был маленький прямой нос, круглый подбородок и большие мягкие глаза, которые с обожанием и покорностью следили за каждым его движением. Иногда он брал ее огрубевшие от работы и все же изящные и узенькие руки в свои, тихо поглаживал и говорил о том, что ей надо будет учиться, что скоро жизнь изменится, что она узнает много интересного и хорошего. У него никогда не было сестры, и ему казалось, что Хуан-Эр — его маленькая сестренка.

Прощаясь, он пытался сказать старику, что отблагодарит их, как только доберется до своих, но тот так сердито зафыркал и замахал трубкой, что он не докончил фразы. А Хуан-Эр он крепко взял за руку и сказал ей, что сейчас будет очень занят, у него будет много-много срочных и важных дел, но, как только чуточку освободится, он приедет и возьмет ее с собой, и она будет учиться в большом городе и увидит весь огромный и интересный мир.

Она пошла проводить его до проселочной дороги и, уже расставаясь, на мгновение горячей щечкой прижалась к его щеке. А потом он шел, и у него слегка щипало в горле.

Через двое суток он был уже со своими. И с того момента жизнь понеслась вперед неудержимым радостным вихрем. Был взят Мукден, гоминдановцы беспорядочно откатывались назад, оставляя раненых. Сдавали города. Складывали оружие целые полки.

Он был в рядах войск, штурмовавших богатый, чванливый Тяньцзин. Он вступил в Пекин с первыми частями Народно-освободительной армии и шел по улицам, с интересом и восхищением оглядываясь на мрачные гигантские сторожевые башни, на золотые крыши дворцов и на памятники древней столицы.

Дальше он не пошел. Его оставили работать в Пекине. Пекин, разбегавшийся во все стороны кривыми переулочками, отгородившийся от чужих глаз высокими заборами и надежными воротами, — кто только не населял его в то время! Там были и старички-монархисты с тощими седыми косичками, и потомки разбойничьих генералов, и иностранные миссионеры, и важные, толстые купцы, абсолютно уверенные в непоколебимости капиталистического строя, и восторженные юноши и девушки, и скромные мастера — изумительные артисты — резчики по дереву, кости и камню, и громкоголосые насмешливые рикши, и недоверчивые, осторожные владельцы крошечных магазинчиков и мастерских, и целая армия рабочих, понявших, что и в их каторжной жизни наступают наконец радостные перемены. Пекин становился столицей громадного великого народного государства. В Пекине было много работы. Пекину нужны были молодые, смелые и энергичные люди.

Он сразу с головой ушел в работу, не приходилось разбирать, был ли то день или ночь, сегодня или завтра. Он сотрудничал в газете, работал в комитетах, выступал с докладами, был агитатором, учился, организовывал кооперативы. Иногда среди всех этих забот всплывало воспоминание о Хуан-Эр и ее родителях и отзывалось в сердце тупой болью. Он должен что-то сделать, написать, узнать, как они, съездить туда, наконец, исполнить обещание и послать Хуан-Эр учиться. Как только он закончит работу, отнимающую сейчас все его время, как только он чуточку освободится…

Но время шло, бежало, неслось, заполненное тысячами важных и неважных, больших и мелких, безотлагательных и не таких уж спешных дел, и письмо оставалось ненаписанным.

Письмо написала Хуан-Эр. Он нашел его как-то у себя на столе, когда пришел утром на работу. Хуан-Эр писала не сама, под ее диктовку писала учительница из сельской школы.

Письмо было полно извинений и оправданий, Хуан-Эр просила извинить ее за то, что до сих пор не выучилась как следует писать сама, хотя обещала ему сделать это, но ей приходится сейчас очень много работать дома, потому что отец ее ушел к предкам, а мать лежит больная и не может встать, и еще из другой деревни приехала старая бабушка, которая тоже все время лежит.

Она увидела его портрет в газете и была рада узнать, что он жив и здоров и стал таким большим человеком. Она понимает, что раз он не выполнил своего обещания и еще не приехал за ней, значит, не мог, значит, важные дела занимают все его время. И теперь она будет еще больше учиться и работать и скоро научится писать. А если он когда-нибудь освободится от своих дел и приедет к ним в деревню, она будет счастлива.

Потом он заметил, что в конверте остался еще один тоненький листок. Он вынул его. Это было письмо от самой учительницы. Она писала коротко и резко. Она только хотела узнать, известно ли ему, как обстоит все на самом деле? Знает ли он, что через несколько дней после его ухода старого Вана застрелили гоминдановцы, потому что кто-то донес, что он скрывал коммуниста? Тогда же перебили и бедро Ван Най-най, после чего она стала калекой, а Хуан-Эр избежала их участи только потому, что ее спрятали у себя друзья из соседней деревни. Теперь девочка осталась с двумя инвалидами на руках. Не думает ли он предпринять что-нибудь?

Он и сейчас поежился и передернул плечами при воспоминании об этом.

В предзакатных лучах солнца крыши дворцов казались залитыми расплавленным золотом, устало вытягивались на дорожках бледные тени, откуда-то издалека доносилась музыка. А по главной аллее, отделившись от толпы веселых, смешливых подруг, размахивая связкой книг на ремешке, прямо к нашей скамейке спешила девушка.

— Хуан-Эр, — проговорил мой сосед, вставая и протягивая ей обе руки. — Хуан-Эр, почему ты так долго?..