ему хватит, если он будет зажигать через каждый час по спичке и только днём.
— Сплю я полсуток, то есть двенадцать часов. Выходит, на день мне надо двенадцать штук. А у меня их тридцать, — рассуждал вслух мальчишка. — Значит, хватит, — задумался он на минуту, — на два дня и ещё шесть раз зажечь.
Нипилынкив любил арифметику. И в школе легко считал, когда речь шла о понятных вещах — о пароходах, о самолётах, о вездеходах, о рыбе. Но в учебниках часто попадались задачи о поездах, движущихся навстречу друг другу, которых он ни разу не видел, о грушах, о курицах, о каких-то глупых утках, которые даже летать не умеют, о зверях — свиньях, которых нельзя ловить арканом… А вот об оленях задач вовсе не было. Ему трудно было поверить, что есть места, где нет оленей — кто же кормить будет, где взять мясо, шкуры для зимней одежды, полога для пастушеской яранги, из чего шить торбаса и кухлянки? Нет, без оленя нельзя!
— На два дня, и ещё шесть раз зажечь, — задумчиво повторил мальчишка. Он аккуратно сложил в коробок всё своё огневое хозяйство и, почувствовав себя значительно богаче, спокойно улёгся спать…
Теперь Нипилынкив уже не растапливал снег. Он доставал спичку, чиркал и подносил огонёк к самому носу. Держал в руке, пока она, прогорая, закручивалась чёрным стебельком. Перехватывал за другой конец и дожигал. Нос успевал почувствовать тепло! А следующий раз, через час, такой же «костёр» разводил возле щеки.
Но беспокойство нарастало, время сделалось тягучим-претягучим…
На этот раз Нипилынкива разбудила непривычная тишина. Проснувшись, он не мог понять, ночь или день: в норе было совсем темно, не мерцал даже снег, но самое страшное — тихо! «Неужели так занесло? Задохнусь!» — Мальчишка, судорожно двигая руками, принялся выбивать снежную пробку у входа. Он что есть силы навалился спиной — и вместе с разлетевшимися на части пластинами наста будто сам мир раскололся надвое: тёмный и тесный остался внизу, а сверху — огромный, сияющий: блестело небо, блестел снег, солнечный рассвет покрывал маревом востряки гор О-юю, спускался на сопки, на увалы, поток голубого света лился вниз, в русло Апуки-ваям, растекаясь весенним половодьем по всей долине… Лангенек прыжком врезался в пролом и выскочил наружу. Поднялся и Нипилынкив — обмякший, усталый. Вот как — по шею в сугробе! — Однако отпуржило, — сказал он, точь-в-точь как говаривал отец. Медленно поднял руки и, откинув малахай, подставил солнцу цвета вороного крыла волосы. …Издали донёсся лай. У Нипилынкива радостно дрогнуло сердце, взобравшись для упора на спину медведя, он осмотрелся. В сверкающей дали по волнистым снегам, по гребням, бежала цепочка собак. — Акко! — опешил от удивления пожилой коряк-охотник, поднимаясь с нарты. Он разглядывал почерневшее от копоти и холода лицо путешественника и, цокая языком, внимательно слушал его рассказ. — Эмелке, малыш! — похвалил охотник. — Совсем настоящий мужчина… Лангенек, лая и кружась от радости, бестолково вилял хвостом, видимо, тоже рассказывал собачьей своре на своём собачьем языке со всеми подробностями об испытанных им мытарствах — он тоже хотел быть «настоящим». Суровые псы терпеливо сносили его суетливость. Наконец Лангенек замолчал и, высунув от удовольствия язык, улёгся среди них как равный.
На этот раз Нипилынкива разбудила непривычная тишина. Проснувшись, он не мог понять, ночь или день: в норе было совсем темно, не мерцал даже снег, но самое страшное — тихо! «Неужели так занесло? Задохнусь!» — Мальчишка, судорожно двигая руками, принялся выбивать снежную пробку у входа. Он что есть силы навалился спиной — и вместе с разлетевшимися на части пластинами наста будто сам мир раскололся надвое: тёмный и тесный остался внизу, а сверху — огромный, сияющий: блестело небо, блестел снег, солнечный рассвет покрывал маревом востряки гор О-юю, спускался на сопки, на увалы, поток голубого света лился вниз, в русло Апуки-ваям, растекаясь весенним половодьем по всей долине… Лангенек прыжком врезался в пролом и выскочил наружу. Поднялся и Нипилынкив — обмякший, усталый. Вот как — по шею в сугробе! — Однако отпуржило, — сказал он, точь-в-точь как говаривал отец. Медленно поднял руки и, откинув малахай, подставил солнцу цвета вороного крыла волосы. …Издали донёсся лай. У Нипилынкива радостно дрогнуло сердце, взобравшись для упора на спину медведя, он осмотрелся. В сверкающей дали по волнистым снегам, по гребням, бежала цепочка собак. — Акко! — опешил от удивления пожилой коряк-охотник, поднимаясь с нарты. Он разглядывал почерневшее от копоти и холода лицо путешественника и, цокая языком, внимательно слушал его рассказ. — Эмелке, малыш! — похвалил охотник. — Совсем настоящий мужчина… Лангенек, лая и кружась от радости, бестолково вилял хвостом, видимо, тоже рассказывал собачьей своре на своём собачьем языке со всеми подробностями об испытанных им мытарствах — он тоже хотел быть «настоящим». Суровые псы терпеливо сносили его суетливость. Наконец Лангенек замолчал и, высунув от удовольствия язык, улёгся среди них как равный.