должность всего лишь восемь месяцев назад, мы едва успели обменяться с ним несколькими посланиями. Однако этого оказалось достаточно, чтобы предположить: новый советский лидер отличается от тех, с кем мы имели дело раньше.

В то утро, когда мы впервые пожали друг другу руки и я увидел его улыбку, я почувствовал, что не ошибся, и ощутил прилив оптимизма: мой план мог осуществиться.

Наша первая встреча состоялась в присутствии советников, мы с Горбачевым сидели друг против друга. Свою команду я уже успел предупредить о своих намерениях.

В то время как технические эксперты обеих сторон начали свои выступления, я обратился к Горбачеву: «Пока наши люди обсуждают тут необходимость контроля за вооружением, почему бы нам не выйти глотнуть свежего воздуха?»

Горбачев поднялся еще раньше, чем я успел закончить фразу. Мы вышли наружу и спустились вниз по холму, двигаясь по направлению к примостившемуся на берегу озера гостевому домику.

Когда мы спускались по склону холма, дул бодрящий ветерок, было холодно. Я заранее попросил своих сопровождающих растопить камин в домике, что они и сделали, едва не перестаравшись. Уже позже я узнал, что огонь развели такой буйный, что он охватил деревянные украшения над камином и моим людям пришлось тушить его из всех оказавшихся под рукой сосудов с водой, после чего в течение двух часов до нашего прихода камин вновь пришлось растапливать.

Мы устроились у ярко пылающего очага, лишь мы вдвоем и наши переводчики, и я сказал Горбачеву, что мы с ним оказались в неповторимой ситуации в неповторимое время: «Вот мы здесь, вдвоем в одной комнате, возможно, единственные два человека на земле, которые могли бы начать третью мировую войну. Но это лишь доказательство того, что именно мы вдвоем можем стать и источником всеобщего мира».

Потом я продолжил: «Господин генеральный секретарь, мы не потому не доверяем друг другу, что мы вооружены; мы вооружены потому, что не доверяем друг другу. Прекрасно, что и мы и наши советники говорим о сокращении вооружений, но разве менее важно обсудить пути уменьшения недоверия между нашими странами?»

В месяцы, предшествующие нашей первой встрече с Горбачевым, я много думал о ней. Для человечества самым существенным является гарантия его выживания и выживания всей планеты. И тем не менее в течение сорока лет ядерное оружие держало мир под тенью ужаса. Наши сделки с Советами — и их с нами — были основаны на политике, известной как политика «взаимного гарантированного уничтожения», — поистине безумной политике^[1]. Это самая безумная идея, о которой мне когда-либо приходилось слышать. Проще говоря, в соответствии с ней каждая сторона накапливала столько ядерного оружия, сколько было необходимо, чтобы уничтожить противника. А потому, если одна сторона вздумает вдруг атаковать, у второй окажется достаточно в запасе бомб, чтобы уничтожить врага в считанные минуты. Всего лишь нажатие кнопки отделяло нас от небытия.

В ядерной войне не может быть победителей, и, как я написал Горбачеву в одном из своих посланий, лучше, чтобы в ней не было побежденных.

В 1981 году, когда я занял президентское кресло в Белом доме, мышечные волокна американского военного мускула были настолько атрофированы, что наша способность успешно отразить возможную атаку со стороны Советского Союза была весьма сомнительна: истребители не летали, военные корабли не плавали, поскольку хронически не хватало запчастей. Наши лучшие сыны и дочери уходили с военной службы, моральное состояние добровольческой армии пришло в упадок; наше стратегическое вооружение — ракеты и бомбардировщики (основа наших сил сдерживания) — десятилетиями не модернизировалось. В то же время Советский Союз создавал свою военную машину, грозившую превзойти нашу на любом уровне.

Мне хотелось сесть за стол переговоров, чтобы покончить с этой безумной политикой «взаимного гарантированного уничтожения», но для этого Америке прежде всего нужно было увеличить свою военную мощь. Тогда мы могли бы вести переговоры с Советами с позиции силы, а не слабости.

Пока же наша военная мощь была далеко не на высшем уровне. В 1981 году мы разработали колоссальную программу по перестройке военной промышленности. Я же тем временем предпринял попытку — по большей части за счет спокойной дипломатии, — которая, по моим расчетам, должна была привести русских за стол переговоров.

Конечно, мне было известно, что за Советским Союзом держится репутация ненадежного партнера, знал я и о нередких срывах им условий международных соглашений. Я знал Громыко, Брежнева. Я понимал, что все советские лидеры, пришедшие к власти после Ленина, преданы идее свержения демократии и системы свободного предпринимательства. Да и по собственному опыту я знал об этой стратегии обмана: много лет назад я сам оказался рядом с коммунистами, в чьи намерения входило взять власть в стране и покончить с демократией.

Я понимал, что между нашими двумя странами существуют огромные различия. И все же вопрос был слишком серьезным, чтобы отказаться от поисков путей взаимопонимания, которое могло бы уменьшить опасность Армагеддона.

За те пять с лишним лет, что я находился в Белом доме, мне едва ли удалось достичь значительного прогресса своей политикой «спокойной дипломатии», и одна из причин — то, что советские лидеры постоянно умирали. Однако, приехав в Женеву, я понял, что с приходом нового кремлевского лидера у нас появился шанс на успех.

Во время нашей беседы у камина я понял, что Горбачев убежден в правоте и преимуществах советского образа жизни и находится под влиянием той негативной информации, которая распространяется о нашей стране: будто бы в Америке всем заправляют военные, черное население тут находится на положении рабов, а половина граждан ночует на улице.

Но в то же время я чувствовал, что Горбачев готов слушать собеседника, что он, как и я, догадывается о существовании своих мифов и стереотипов мышления по обеим сторонам «железного занавеса», которые являются источником взаимного непонимания и фатального недоверия друг другу.

Я понимал, что у Горбачева были свои, и очень сильные, мотивы желать прекращения гонки вооружений: советская экономика напоминала безрукого и безногого инвалида, и причиной тому не в последнюю очередь явились огромные расходы на вооружение. Он не мог не знать, что американская военная технология, прошедшая серьезнейшую переделку в 1981 году, в настоящее время качественно превосходила советскую. Советскому лидеру было известно и то, что мы могли сохранять свое превосходство по линии затрат на вооружение столь долго, сколько