было написано нечто среднее между возмущением и ненавистью.
Пришлось и им съесть окуньков. Потом я заказал сыр, они тоже; я отпробовал ореховый торт, они — мороженое; я — ананас, они — фрукты в сиропе; я выпил кофе, они — по рюмке спиртного для пищеварения.
Под конец они были вне себя и кипели от злости. Пошатываясь, вышли из-за стола. Только ребенок ликовал, но материнский подзатыльник тут же привел его в чувство.
В гостинице глава семьи попросил:
— Супружеский номер.
— Хорошо, — кивнул портье, вручая ему ключ. — Двенадцатая комната на втором этаже.
Он пошел было к лестнице, но, словно внезапно что-то вспомнив, остановился и сказал:
— И добавьте еще кроватку.
Портье оторвался от книги для записи постояльцев:
— Вам супружеский или трехместный?
— Супружеский, но с кроваткой.
Ему было немного не по себе, но жена подбадривала его уверенным взглядом.
— А кроватка для кого? — спросил портье.
— Для малыша, — ответила мать, подталкивая вперед ребенка, которого до того прикрывала юбкой.
Взглянув на него с некоторым изумлением, портье воскликнул:
— В следующий раз просите трехместный номер, так мы скорей договоримся.
Он вручил мужу ключ от восемнадцатого номера. Тот покорно развел руками.
— Спокойной ночи, — сказал он нам, и его рослая фигура исчезла за дверью.
Едва мы вошли в номер, как я налетел на свою жену:
— Это ты подбила меня на поездку со жмотами.
— Конечно, во всем всегда виновата я.
— Да! — воскликнул я без особой убежденности и плюхнулся в постель.
Сил не хватало даже для ругани. Семь лет назад мы уже попадали в подобную переделку и всякий раз вспоминали об этом с ужасом. Но тогда речь шла лишь об одном человеке. Может, и прав Кафка, утверждая, что скупой человек — самое несчастное создание на земле, но должен заметить, что два скупердяя — это чудовище о двух головах, каждая из которых думает об одном и том же.
— А ты обратила внимание на ребенка? — добавил я. — Когда за него надо платить, его прячут.
Утром мы долго ждем их в светлом зале с накрытыми для завтрака столиками. Наконец они появляются с измятыми лицами и покрасневшими глазами. — Что с вами? — спрашивает моя жена. — Всю ночь мучились желудком, — отвечает она слабым голосом, усаживаясь на стул. — А вы? — У нас все в порядке. — А нас просто вывернуло наизнанку. — Муж облокотился на стол и прикрыл глаза ладонью. — От вчерашних излишеств. Жена его тоже сидит как в воду опущенная. Помолчав немного, он добавляет: — Мы решили, что лучше расплачиваться врозь. У нас с вами разные привычки. — Ладно, — согласился я.
Полюбовная сделка закончилась весьма неожиданно: вместо того, чтобы сблизить, она еще больше отдалила нас друг от друга. В машине теперь царило напряженное молчание, прерываемое одной-двумя вымученными фразами, что отнюдь не смягчало атмосферу взаимной неприязни. Наши спутники протестовали против малейших отклонений от маршрута, намеченного совместно месяц назад. — Наметили, и баста! — говорил муж, заливаясь краской. — Боится потратить лишние деньги на бензин! — шепнула жена, когда мы поднимались по лестнице дома в Урбино, где родился Рафаэль. — Чтобы понять их, — добавила она, — надо умножать цены на десять. — Как это? — остановился я. — Приписывая по нулю справа. Например, сколько стоит здесь входной билет? — Пятьсот лир. — Для них это равно пяти тысячам, к тому же их двое, значит, десяти. Поэтому они и ждут на улице. — Да, ты права. — Я понял, что жену посетил один из редких моментов озарения. — Попробуем-ка и мы пожить их представлениями. Целый день провели мы в мире, где напитки обходились в тысячи лир, а еда — в сотни тысяч. Как и наши спутники, мы готовы были терпеть голод и томиться от жажды в надежде утолить и то и другое, добравшись до ближайшего колодца и купив где-нибудь по дороге дешевые пирожки. Но через два дня терпение наше лопнуло. Со спокойствием отчаяния я произнес: — Хватит, сегодня вечером ужинаем в ресторане. Спутник наш побледнел: — Ты раб условностей. В последующие два дня с приближением обеденного часа он словно впадал в оцепенение: ни за что не хотел вылезать из машины, где, забившись, как ребенок, в угол, бормотал что-то невразумительное. Жена его, которой явно было не по себе, всякий раз наклонялась к нему и пыталась уговаривать, а мы в это время ждали. Мне было стыдно и неловко. На третьи сутки, на закате, когда мы лежали на скошенном лугу и, глядя в небо, наслаждались летним, клонящимся к вечеру днем, он спросил меня: — А не вернуться ли нам пораньше? — Ладно, — ответил я, приподнимаясь на локтях. — Может, так оно и лучше. — Значит, ты согласен, — пролепетал он слабым голосом, продолжая смотреть в небо. — По правде говоря, ездить с вами тяжело. — Вот как! — изумился я. — Да, — продолжал он. — Тебе бы только поесть послаще. — Ты имеешь в виду трату денег. — Да! — воскликнул он с горечью. — Именно это. Вокруг была разлита глубокая тишина, вечерние сумерки спускались на поля, и до нас едва доносился приглушенный шум с далекой автострады. — Не понимаю тебя, — продолжал он. — Ты живешь словно на другой планете. — Я? — Да, — ответил он твердо. — Тебе всегда чего-то хочется, чего-то не хватает. Я снова растянулся на лугу, заложив руки за голову. — И вообще, почему ты всегда на меня нападаешь? — добавил он. — Жизни от тебя нет. — По-твоему, это называется жизнью? — спросил я, не поворачивая головы. Он приподнялся. — Что ты хочешь сказать? — воскликнул он. — Кто дал тебе право судить меня? Не много ли ты берешь на себя? — Не кипятись! — сказал я, взглянув на него. — Я о тебе ведь забочусь. — Нет, о себе. Что ты знаешь обо мне? О том, что у меня в голове? Я не возражал: — Конечно, мне трудно влезть в твою шкуру. — Да кто тебя просит? Я, что ли? — Нет, конечно. — И я не собираюсь влезать в твою, — продолжал он. — Почему, собственно, я должен с тобой соглашаться? — Вовсе не должен. Одного только не понимаю — зачем ты поехал с нами. Может, у тебя было совсем другое на уме? Я наблюдал за пылинками, кружившимися в последних лучах солнца. — Может, ты и затеял это совместное путешествие, чтобы поскорей вернуться? Он опустил голову. — Пожалуй, что так… И правда, — он посмотрел на меня, — не лучше ли нам вернуться? — Да, — пробормотал я. — Лучше.
Утром мы долго ждем их в светлом зале с накрытыми для завтрака столиками. Наконец они появляются с измятыми лицами и покрасневшими глазами. — Что с вами? — спрашивает моя жена. — Всю ночь мучились желудком, — отвечает она слабым голосом, усаживаясь на стул. — А вы? — У нас все в порядке. — А нас просто вывернуло наизнанку. — Муж облокотился на стол и прикрыл глаза ладонью. — От вчерашних излишеств. Жена его тоже сидит как в воду опущенная. Помолчав немного, он добавляет: — Мы решили, что лучше расплачиваться врозь. У нас с вами разные привычки. — Ладно, — согласился я.
Полюбовная сделка закончилась весьма неожиданно: вместо того, чтобы сблизить, она еще больше отдалила нас друг от друга. В машине теперь царило напряженное молчание, прерываемое одной-двумя вымученными фразами, что отнюдь не смягчало атмосферу взаимной неприязни. Наши спутники протестовали против малейших отклонений от маршрута, намеченного совместно месяц назад. — Наметили, и баста! — говорил муж, заливаясь краской. — Боится потратить лишние деньги на бензин! — шепнула жена, когда мы поднимались по лестнице дома в Урбино, где родился Рафаэль. — Чтобы понять их, — добавила она, — надо умножать цены на десять. — Как это? — остановился я. — Приписывая по нулю справа. Например, сколько стоит здесь входной билет? — Пятьсот лир. — Для них это равно пяти тысячам, к тому же их двое, значит, десяти. Поэтому они и ждут на улице. — Да, ты права. — Я понял, что жену посетил один из редких моментов озарения. — Попробуем-ка и мы пожить их представлениями. Целый день провели мы в мире, где напитки обходились в тысячи лир, а еда — в сотни тысяч. Как и наши спутники, мы готовы были терпеть голод и томиться от жажды в надежде утолить и то и другое, добравшись до ближайшего колодца и купив где-нибудь по дороге дешевые пирожки. Но через два дня терпение наше лопнуло. Со спокойствием отчаяния я произнес: — Хватит, сегодня вечером ужинаем в ресторане. Спутник наш побледнел: — Ты раб условностей. В последующие два дня с приближением обеденного часа он словно впадал в оцепенение: ни за что не хотел вылезать из машины, где, забившись, как ребенок, в угол, бормотал что-то невразумительное. Жена его, которой явно было не по себе, всякий раз наклонялась к нему и пыталась уговаривать, а мы в это время ждали. Мне было стыдно и неловко. На третьи сутки, на закате, когда мы лежали на скошенном лугу и, глядя в небо, наслаждались летним, клонящимся к вечеру днем, он спросил меня: — А не вернуться ли нам пораньше? — Ладно, — ответил я, приподнимаясь на локтях. — Может, так оно и лучше. — Значит, ты согласен, — пролепетал он слабым голосом, продолжая смотреть в небо. — По правде говоря, ездить с вами тяжело. — Вот как! — изумился я. — Да, — продолжал он. — Тебе бы только поесть послаще. — Ты имеешь в виду трату денег. — Да! — воскликнул он с горечью. — Именно это. Вокруг была разлита глубокая тишина, вечерние сумерки спускались на поля, и до нас едва доносился приглушенный шум с далекой автострады. — Не понимаю тебя, — продолжал он. — Ты живешь словно на другой планете. — Я? — Да, — ответил он твердо. — Тебе всегда чего-то хочется, чего-то не хватает. Я снова растянулся на лугу, заложив руки за голову. — И вообще, почему ты всегда на меня нападаешь? — добавил он. — Жизни от тебя нет. — По-твоему, это называется жизнью? — спросил я, не поворачивая головы. Он приподнялся. — Что ты хочешь сказать? — воскликнул он. — Кто дал тебе право судить меня? Не много ли ты берешь на себя? — Не кипятись! — сказал я, взглянув на него. — Я о тебе ведь забочусь. — Нет, о себе. Что ты знаешь обо мне? О том, что у меня в голове? Я не возражал: — Конечно, мне трудно влезть в твою шкуру. — Да кто тебя просит? Я, что ли? — Нет, конечно. — И я не собираюсь влезать в твою, — продолжал он. — Почему, собственно, я должен с тобой соглашаться? — Вовсе не должен. Одного только не понимаю — зачем ты поехал с нами. Может, у тебя было совсем другое на уме? Я наблюдал за пылинками, кружившимися в последних лучах солнца. — Может, ты и затеял это совместное путешествие, чтобы поскорей вернуться? Он опустил голову. — Пожалуй, что так… И правда, — он посмотрел на меня, — не лучше ли нам вернуться? — Да, — пробормотал я. — Лучше.