тридцати лѣтъ тому назадъ.

Шатеръ.

По правую сторону большой лампы на почетномъ мѣстѣ, обыкновенно предназначаемомъ для гостей, сидѣлъ человѣкъ такого крупнаго роста и тѣлосложенія, что можно было только удивляться, какъ онъ умудрился забраться въ такой тѣсный уголъ. Онъ тоже снялъ съ себя мѣховую рубаху, и его обнаженный торсъ и руки выставляли богатырскія мышцы, какія не часто можно встрѣтить даже между закаленными витязями и борцами тундры. Лицо его было налито кровью и красно, какъ кирпичъ; низкій лобъ и квадратныя челюсти придавали его чертамъ характерное выраженіе упрямства и жестокости. Голова его сидѣла на короткой шеѣ и была какъ-то притиснута къ плечамъ и наклонена немного впередъ. Ему приходилось смотрѣть на Божій свѣтъ исподлобья и притомъ такимъ мрачнымъ и злобнымъ взглядомъ, который не обѣщалъ ничего хорошаго. Говорятъ, такъ держитъ голову и такъ смотритъ загривистьій медвѣдь-шатунъ^[7], встрѣтившись съ человѣкомъ и питая намѣреніе на него напасть.

Это дѣйствительно былъ гость, пріѣзжій съ Чаунской тундры изнутри страны, по имени Яякъ. Кочевья чаунскихъ жителей отстоятъ отъ Каменнаго мыса не болѣе, какъ верстъ на триста, и они часто пріѣзжали къ Кителькуту за чаемъ и табакомъ, выбирая время, когда онъ возвращался изъ поѣздокъ въ русскія поселенія. Съ тѣхъ поръ, какъ Яякъ пріѣхалъ, прошло уже дней десять, но разыгравшаяся непогода удержала его въ шатрѣ Кителькута долѣе, чѣмъ онъ предполагалъ.

Рядомъ съ Яякомъ сидѣлъ маленькій старичокъ съ быстрыми глазками, какъ у обезьяны и сморщеннымъ лицомъ совершенно коричневаго цвѣта. Это былъ Уквунъ, хозяинъ другого шатра, сосѣдъ и сожитель Кителькута по стойбищу. При условіяхъ разрозненной жизни въ пустынѣ, маломощные и недостаточные люди никогда не селятся одни; они рисковали бы умереть съ голоду безъ того, чтобы кто-нибудь даже узналъ объ этомъ. Семьи, которыя не разсчитываютъ прокормиться собственными усиліями, присосѣживаются къ болѣе сильнымъ и восполняютъ недостатки своего промысла ихъ подачками, не оказывая взамѣнъ никакихъ услугъ и даже не чувствуя особой благодарности за помощь. Уквунъ находился именно въ такихъ отношеніяхъ къ семейству Кителькута. Онъ не имѣлъ сыновей и во время двухмѣсячной зимней тьмы не могъ съ достаточной бдительностью наблюдать за своими сѣтьми, такъ что его собаки умерли бы съ голоду, если бы старый Кителькутъ каждый разъ, когда его охотники привозили домой моржа или нѣсколько тюленей, не удѣлялъ ему извѣстной части промысла. О пищѣ для людей не стоило и говорить. За столомъ жителя пустыни каждый голодный имѣетъ право получить свою долю, кто бы онъ ни былъ, соплеменникъ или чужеродецъ, сосѣдъ на жительствѣ или пришлецъ изъ отдаленной земли, и отступленіе отъ итого обычая считается тяжкимъ грѣхомъ, который не замедлитъ навлечь на виновнаго наказаніе Нагинэна^[8]. Уквунъ, впрочемъ, былъ человѣкъ довольно угрюмаго нрава и въ обыкновенное время предпочиталъ сидѣть въ собственномъ шатрѣ и уничтожать со своими домочадцами долю общаго промысла, не приходя въ гости къ хозяину. Въ настоящее время онъ сидѣлъ въ шатрѣ Макамонка ради гостя, который ему приходился двоюроднымъ братомъ и въ первый разъ завелъ торговыя сношенія съ Кителькутомъ именно при его посредствѣ.

Нуватъ, единственный сынъ Кителькута, лежалъ на брюхѣ, поместивъ свои локти въ промежуткѣ между Яакомъ и Уквуномъ и опираясь лицомъ на сложенныя ладони. Онъ какъ будто дремалъ, но время отъ времени поднималъ голову и открывалъ совсѣмъ молодое лицо, блѣдное, худощавое, какъ у отца, съ тонкимъ, рѣзко очерченнымъ носомъ и страннымъ, задумчивымъ, даже мечтательнымъ взглядомъ глубокихъ свѣтлокарихъ глазъ. Несмотря на позу Нувата, въ глазахъ его не было сонливости. Онъ скорѣе смотрѣлъ, какъ человѣкъ, который всецѣло погруженъ въ самого себя и долженъ каждый разъ сдѣлать усиліе для того, чтобы оторваться отъ своего внутренняго міра и обратить вниманіе на окружающихъ. Лицо его поднималось какъ разъ на встрѣчу отцу, и каждый разъ, когда Кителькуту приходилось уловить выраженіе этого страннаго взгляда, по его собственному лицу пробѣгала тѣнь.

Нуватъ, несмотря на свои молодые годы, былъ лучшимъ промышленникомъ между всѣми охотниками тундры на триста верстъ протяженія. Никто не умѣлъ съ такой искусной осторожностью подкрасться къ старому моржу, отдыхающему на льдинѣ, или выслѣдить горнаго барана на отрогахъ хребта, синѣвшаго на югѣ. Онъ особенно славился легкостью на бѣгу; говорили, что по гладкому морскому берегу онъ въ состояніи настигнуть дикаго оленя. Уже третій годъ онъ бралъ призъ на большомъ весеннемъ бѣгу, который устраивали «носовые» торговцы, возвращаясь съ анюйской ярмарки.

Кителькутъ очень гордился удалью своего сына и разсказывалъ о немъ и въ землянкахъ островитянъ, когда его языкъ развязывался отъ американскаго рома, и въ рубленыхъ домахъ колымскихъ казаковъ, угощаясь сибирской сивухой.

— Я объ одной ногѣ лучше хожу, чѣмъ другіе о всѣхъ четырехъ! — хвастливо говорилъ онъ. — Я только ѣзжу по гостямъ, утѣшаюсь бесѣдой и разсматриваю чужое, а Нуватъ кормитъ и меня, и собакъ, и сосѣдей. Этотъ парень — утѣшеніе. Пусть прикочуютъ еще десять шатровъ, его руки всѣмъ принесутъ пищу!

Но съ годъ тому назадъ съ Нуватомъ вдругъ что-то приключилось. Во время осенней охоты на дикихъ оленей онъ, по обыкновенію, ушелъ изъ дому съ ружьемъ за плечами, собираясь вернуться вечеромъ, такъ какъ въ добычѣ въ это время недостатка не было, но вернулся только черезъ три дня и, молча положивъ ружье, забрался въ пологъ. О добычѣ не было и рѣчи. Повидимому, онъ даже не сдѣлалъ ни одного выстрѣла, такъ какъ лоскутъ кожи, обернутый вокругъ ружейнаго замка, былъ повязанъ съ прежней тщательностью, какъ будто его совсѣмъ не развязывали въ походѣ. Въ пологѣ онъ пролежалъ еще сутки, отворотившись къ стѣнѣ, не принимая пищи и не отвѣчая на вопросы. Онъ ни тогда, ни послѣ не хотѣлъ объяснить ни одной живой душѣ, что случилось съ нимъ въ пустынѣ. Быть можетъ, впрочемъ, онъ и не могъ бы дать опредѣленнаго объясненія. Судя по аналогичнымъ примѣрамъ, можно было предполагать, что онъ вдругъ услышалъ въ окружающей природѣ или въ своей душѣ смутный, но властный голосъ внѣшняго духа^[9], который приказывалъ ему отречься отъ обыденной жизни и посвятить свои мысли и чувства новому таинственному служенію.

Юноши, которые впослѣдствіи должны сдѣлаться великими шаманами, на поворотѣ половой зрѣлости иногда слышатъ такой голосъ или встрѣчаютъ знакъ ничтожный и непонятный для непосвященныхъ, но имъ