имя на земле.

Как хорошо лежать в объятьях Родины,

Она не в силах руки развести,

Поняв, что здесь лежит бесценный самородок,

который никогда ей больше не найти...

Белла Ахмадулина

Твой случай таков, что муки этих мест и предместий

Белее Офелий бродят с безумьем во взоре.

Нам, виды видавшим, ответствуй, как деве прелестной,

Так быть или как? Что решил ты в своем Эльсиноре?

Пусть каждый в своем Эльсиноре решает как может.

Дарующий радость, ты - щедрый даритель страданья.

Но Дании всякой нам данной тот сладу множит,

Кто подданных душу возвысит до слез, до рыданья.

Спасенье в том, что сумели собраться на площадь

Не сборищем сброда, бегущим смотреть на Нерона,

А стройным собором собратьев, отринувших пошлость

Народ невредим, если боль в певце всенародна.

Народ, народившись не неуч, он ныне и присно

Не слушатель вздора и не покупатель вещицы,

Певца обожая, расплачемся, доблестна тризна.

Быть или не быть - вот вопрос, как нам быть. Не взыщите.

Люблю и хвалю, не отвергаете гибельной чаши.

В обнимку уходим все дальше, все выше и чище.

Не скряги - не жаль, что сердца разбиваются наши.

Лишь так справедливо, ведь если не наши, то чьи же?

Андрей Вознесенский

Не называйте его бардом

Он был поэтом по природе.

Меньшого потеряли брата -

Всенародного Володю.

Остались улицы Высоцкого,

Осталось племя в "леви-страус",

От Черного и до Охотского

Страна неспетая осталась.

Вокруг тебя за свежим дерном

растет толпа вечно живая.

Ты так хотел, чтоб не актером,

Чтобы поэтом называли.

Правее входа на Ваганьково

Могила вырыта вакантная

Покрыла Гамлета таганского

Землей есенинской планета.

Дождь тупит свечи восковые

Все, что осталось от Высоцкого

Магнитофонной расфасовкою

Уносит как бинты живые.

Ты жил, играл, и пел с усмешкою,

Любовь российская и рана,

Ты в черной рамке не уместишься,

Теснят тебя людские рамки.

Писцы останутся писцами

В бумагах тленных и мелованных.

Певцы останутся певцами

В народном вздохе миллионном.

Еще остался от Высоцкого

Судьбы неукротимый статус

И эхо страшного вопроса:

А кто остался?

ЛИЧНОСТЬ, СУДЬБА, ПЕСНИ. Юлий Ким

Один знакомый мне говорил: "Заладили: "Бард, бард - во первых он был замечательный актер".

Другой мне сказал: "Музыка у него, по моему, не очень, а вот стихи - это да. Хороший поэт".

Ю.П. Любимов, открывая панихиду начал так: "Есть такое слово - бард..." Конечно он прав. Во-первых, все таки бард.

Хотя и это для Высоцкого тесно. Да и вообще, привычные определения - талантливый, выдающийся художник, мастер - никак не сливаются с его мнением.

Я бы сказал: Высоцкий - это явление.

Его личность, его судьба, его песни - единое целое, у которого было свое художественное назначение: выразить сегодняшнее состояние русского (российского) национального духа. В этом вижу я причину неслыханной - и, естественно, не нуждающейся ни в какой рекламе - популярности Высоцкого, популярности повсеместной, во всех кругах и сферах. В этом я вижу залог его бессмертия.

Не скажу: Весь русский человек выразился в Высоцком, а скажу так: Он суммарный русский человек, тоскует, хохочет, отчаивается, рискует головой, гуляет безоглядно, яростен, бескомпромиссен, свободолюбив - по Высоцкому.

Грустит, утешает, молится, улыбается - по Окуджаве.

Задаётся - по ним обоим.

Я заметил: Высоцкий не любил безысходности. У него волк "рвался без сил изо всех сухожилий", за флажки, через запрет - и вырвался, сбежал. Кони летели сломя голову к роковому обрыву - у самого края встали, спаслись. Но если даже и безысходность - то уж такая сила, что не верится, что так зря и пропадёт.

Главное оружие Высоцкого - голос. Стихи, музыка, гитара - само собой, но главное - голос: невероятный, неповторимый, незабываемый.

Как он поёт: "...а под горою ви-и-шня..." Как он тянет "и-и-и". Или: "Нехотя и плавно..." У него звучит "плллавннно...". Он поёт согласные звуки, как гласные.

Или: "Идёт охота" так, что это уже никакая не охота, а избиение младенца, еврейский погром, тупой садизм, гнусность...

Великое дело техника: сохранила его голос. Кино, конечно, тоже - но если бы, если бы, если бы кино успело, догадалось, сообразило снять его концерт!

Не догадалось, не успело. Джо Дассену легче.

Юрий Визбор

Владимир Высоцкий был одинок. Более одинок, чем многие себе представляли. У него был один друг - от студенческой скамьи до последнего дня. О существовании этой верной дружбы не имели понятия многочисленные "друзья", число которых сейчас, после смерти поэта невероятно возросло. Откуда взялся этот хриплый рык? Эта лужёная глотка, которая была способна петь согласные? Откуда пришло ощущение трагизма в любой, даже пустяковой песне? Это пришло от силы. От московских дворов, где сначала почиталась сила, а потом всё остальное. От детства, в котором были ордера на сандалии, хилые школьные винегреты, бублики "на шарах", драки за штабелями дров. Волна инфантилинности, захлестнувшая в свое время всё песенное творчество, никак не коснулось его. Он был рожден от силы, и страсти его были недвусмысленны, крик нескончаем.

Он был отвратителен эстетам, выдававшим за правду милые картинки сочиненной ими жизни. Помните: "...А парень с милой девушкой на лавочке прощается..." Высоцкий: "Сегодня я с большой охотой распоряжусь своей субботой". Вспомните дебильное: "Не могу я тебе в день рождения..." Высоцкий: "А мне плевать, мне очень хочется". Он их шокировал и формой и содержанием. А больше всего он был ненавистен эстетам за то, что пытался говорить правду, ту самую правду, мимо которой они проезжали на такси или торопливым шагом огибали её на тротуарах. Это была не всеобщая картина жизни, но этот кусок был правдив. Это была правда его, Владимира Высоцкого, и он вскрывал её в своих песнях, потому что правда эта была невесела.

Владимир Высоцкий страшно спешил. Будто предчувствовал свою короткую жизнь, непрерывно сочинял, успев написать что-то около 600 песен. Его редко занимала конструкция, на его ногах-скороходах не висели пудовые ядра формы, часто он только намечал тему и стремглав летел к следующей. Много россказней ходят о его "запоях". Однако мало кто знает, что он был рабом поэтических "запоев" - по три-четыре дня запершись в своей комнате, он писал как одержимый, почти не делая перерывов в сочинительстве. Он был во всем