веселого заведения.

В дежурной части он сказал сидевшему за барьером пожилому подпоручику:

– Доложите ротмистру Карееву, что поручик Мокашев просит принять.

Дежурный вяло распорядился:

– Доложи.

– Слушаюсь.

Вестовой скрылся в дверях, которые вели во внутренние помещения.

Красивый лысеющий блондин поднял глаза от бумаг потому, что услышал старательный топот сапожищ. Поднял глаза и поморщился вопросительно.

– До вас поручик Мокашев, ваше благородие.

– Мокашев, болван. Проси, – Кареев поднялся из-за стола, одернул френч, ожидательно стоял.

– Юрочка! – сказал он, ликуя и разводя руки как бы для объятий.

– Здравствуй, Валя.

– Молодой, красивый и – что самое приятное – живой!

– Я к тебе по делу.

– К черту дела. От этих дел голова кругом. Замотался, устал, как собака.

– Пытать, что ли, устал?

– Дурак ты, Юрка.

– Не обижайся. Это я так, для красоты слога. – Мокашев хотел сразу покончить с неприятными делами. – А дело вот какое:сбежал у меня пленный комиссар. Взяли его контуженным и никак не думали, что он окажется таким прытким. Вот документы его.

Георгий Евгеньевич вынул из нагрудного кармана бумаги и протянул их Карееву. Тот небрежно полистал их и бросил на стол.

– Одним комиссаром больше, одним меньше… Хотя лучше, если бы меньше. Но, в общем, непринципиально. Считай, что все забыто и закрыто. Рассказывай, как живешь.

– Воюю.

– А я, судя но твоему тону, вышиваю гладью.

– Тоска, Валюн.

– Не говори. Домой в Питер хочу – сил нет.

– Ты что – думаешь, все по-старому будет?

– Только так, Юра, только так. Как было, как вспоминается, как мечтается об этом сейчас. Иначе игра не стоит свеч.

– Нельзя, нельзя после того, что произошло в России.

– Можно. Загнать в бутылку, заткнуть пробкой, залить сургучом. И на века. Ради этого и сижу здесь, – и Кареев похлопал ладонью по столу.

– Спорить с тобой не буду, – устало сказал Мокашев. – Спать хочу. Жрать хочу. Где тут можно остановиться?

– Да, чуть пс забыл! – радостно вдруг заорал Кареев. – Твоя мамам здесь. И меня навестила. Жаловалась – грабанули усадебку вашу. Железная у тебя маман. Явилась с зонтиком и с управляющим. А у управляющего реестр – кто из хлебопашцев что уволок. Пошлю к вам в деревню команду. Ноблес оближ.

Нехорошо стало Мокашеву. Он встал, надел фуражку.

– Обрадовал ты меня, Валя.

И пошел к дверям. Кареев крикнул вдогонку:

– Она в гостинице остановилась! Меня в гости звала!

* * *

Отпихнув услужливого швейцара, Мокашев пробежал дореволюционный роскошный вестибюль губернского отеля и через три ступеньки взлетел на второй этаж.

Где Мокашева остановилась? – грубо спросил он у горничной.

– В двадцать третьем, господин поручик, – ответила бойкая и нестарая горничная, по роду занятий и душевной склонности досконально разбиравшаяся в воинских званиях.

Мадам Мокашева принимала гостей: супружеская чета – сухой элегантный старичок и пышная, средних лег дама-гоняли чаи и беседовали с хозяйкой.

– Нет, Елена Николаевна, усадьбу вам теперь не продать, – говорил старичок. Кто купит недвижимость рядом с крестьянами? Спекулянт только залетный.

– Мы наш городской дом еле-еле за бесценок продали. И то случайно, – злорадно добавила супруга его.

– Но почему? Почему? Елена Николаевна возмущалась. – Почему я не могу продать свою собственность, купленную на деньги, которые Евгений Юрьевич честно заработал долголетними трудами своими во славу России?Где справедливость, порядок, порядочность, наконец?

– Революция у нас, – напомнил ехидный старичок.

Без стука распахнулась дверь.

– Здравствуйте, – сказал Мокашев-младший.

– А это мой непутевый сын, – дрогнувшим от ласки голосом сказала Елена Николаевна и, подойдя к Георгию Евгеньевичу, погладила его по щеке. – Познакомься, Юра. Сергей Леонидович и Елизавета Александровна Холодовские.

Супруги вежливо покивали.

– Очень приятно. – Мокашев щелкнул каблуками, показал чете пробор и обратился к матери: – Мне нужно с тобой поговорить.

Супруги сразу же встали. Мокашев отошел, сел на подоконник, с нетерпением смотрел, как мать целуется со своими гостями. Дверь за супругами закрылась, и он начал с крика.

– Кто просил тебя ходить к Вальке? Кто просил тебя обращаться в контрразведку?

Елена Николаевна заплакала. Мокашев завыл, схватился за голову и покачал ее. А Елена Николаевна высморкалась в кружевной платочек и ответила:

– Мне Холодовские посоветовали.

– Ты что, девочка, не знаешь куда обращаться?

– Но ведь что-то надо делать, Юра. Ты меня пойми – не добро жалею – за отца твоего мне больно, за тебя. Не воровали, не торговали, не эксплуатировали никого. На профессорское жалование все куплено. Все! И книги любимые твои сорок лет по томику собирались!

– О каких ты книгах говоришь? Зачем заставлять людей ненавидеть себя! Мать, что ты наделала!

– Но это только справедливо, Юра.

– Мы за справедливость, они за справедливость! И кровь, всюду кровь! От глупости, от тупости человеческой все зверство.

Елена Николаевна снова заплакала. Он подошел к ней, поцеловал в щеку, погладил по волосам:

– Извини меня, мама. Я пойду.

Она прижалась к нему, потрогала его лицо.

– Иди. Надо тебе – иди. Только я тебя три месяца не видела.

* * *

Среди ночи Мокашев проснулся. В темноте, шаря неверной рукой по полу, разыскал бутылку, хлебнул из горла, потом нашел папиросы и спички, закурил, встал с постели и подошел к окну. Глядя на тьму через мохнатое от пыли стекло, сказал не то вопросительно, не то извинительно для себя:

– Что делать? Что делать?

– Накрой меня, Юрик. Замерзла я что-то, – попросила из постели Зина, горничная второго этажа.

* * *

У инвалида Антипова был второй день светлого запоя. А посему он шел по деревенской улице и взывал:

– Православные! Доблестные жители деревни Ольховки! В честь моего запоя убедительно требую все мужское народонаселение ко мне в избу на питье самогона и слушание граммофона.

Он останавливался, он раскланивался на все четыре стороны. Он делал единственной своей рукой разнообразные жесты. Попалась навстречу бабка Мансфа, сказала сострадательно:

– Покуражился, Миша, и хватит. Иди домой, музыку послушаешь, поспишь, авось проспишься.

Жалко стадо Мише бабку Манефу. Он порылся в кармане и вытащил горсть мятых бумажек.

– Кто тебя, старую, пожалеет? Я, бабка Манефа. Я тебя как самую древнюю достопримечательность Ольховки очень люблю. Держи и пользуйся.

Бабка деньги взяла.

Граммофон заводили в молчании. Миша крутил ручку, четверо приятелей его сидели смирно перед налитыми стаканами.

…Жили двенадцать разбойников.

Жил Кудеяр-атаман.

Много разбойники