Грядущее сообщество

1/ любое

Грядущее бытие — бытие любое. Термин, который в схоластическом перечне трансценденталий (quodlibet ens est unum, verum, bonum seu perfectum – любое сущее цельно, истинно, благо и совершенно) обуславливает значение всех остальных терминов, тайным образом в них присутствуя, — это прилагательное quodlibet. Общепринятый его перевод, звучащий как «не имеет значение какой, безразлично какой», безусловно, правилен, но вот сама его форма выражает нечто прямо противоположное латыни: quodlibet ens это не «бытие безразлично какое», но «бытие, безусловно, важное, значимое в любом случае», и следовательно, оно содержит отсылку к желанию (libet), бытие какое–угодно — находится в изначальной связи с желанием.

«Любое», о котором здесь идет речь, не подразумевает под единичным нечто любое, взятое помимо его общих качеств (например, в абстракции от определенного понятия: быть красным, французом, мусульманином), но оно именует бытие такое, какое оно есть. Таким образом, единичное ускользает от ложной дилеммы, принуждающей познание выбирать между невыразимостью индивидуального и интеллигибельной природой общего. Поскольку мыслимое, как это прекрасно подметил Герсонид^[2], не принадлежит ни общему, ни, напротив того, единичному, схваченному в серии некоторого повтора, но оно суть «единичность, взятая как любая единичность». Здесь бытие–какое — какое–оно–есть высвобождено из тех или иных присущих ему свойств, которые определяют его принадлежность к тому или иному множеству, к тому или иному классу (красные, французы или мусульмане) — однако оно высвобождено не для того, чтобы оказаться заново включенным в какой–то иной класс или раствориться в своей собственной неопределенности, но оно возвращено своему бытию–такому, самой его принадлежности. Таким образом, здесь заявляет о себе не что иное как бытие–такое, всегда остающееся сокрытым планом принадлежности («есть некий х такой, который принадлежит некоему y»); бытие, ни в коей мере не являющееся неким реальным предикатом: единичное, экспонированное как единичное, есть то–какое-(ни)-пожелаешь, то есть любимое.

Поэтому любовь никогда не следует за теми или иными качествами любимого человека (быть–блондином, маленьким, чувствительным, хромым), но она также никогда и не абстрагируется от них во имя пресной всеобщности (всеобщая любовь): она желает эту вещь со всеми ее предикатами, ее бытие такое, какое оно есть. Она желает какое лишь постольку, поскольку оно такое — и в этом проявляется ее специфический фетишизм. Так, любая единичность (Любимое) никогда не есть знание чего–либо, того или иного свойства или сущности, но это лишь знание, раскрывающее нам саму понятность. Движение, которое Платон описывал как эротический анамнез, переносит объект не к другой вещи или в другое место, но туда, где он собственно и имеет–свое–место — оно возносит его к Идее.

2/ из круга первого

Откуда берет свое начало это любое единичное, где пребывает его мир? В поисках ответа мы можем опереться на рассуждения Фомы о лимбе. Согласно теологу, некрещеным детям, которым может быть вменен лишь первородный грех, в действительности не может быть уготована кара, обрекающая их на страдание, то есть на муки ада, и их наказание может быть не более, чем определенного рода лишением — они навеки лишены возможности лицезреть Бога. Однако у обитателей первого круга, в отличие от грешников, это лишение как раз и не вызывает никакого страдания: поскольку они обладают лишь естественным, но не сверхъестественным знанием, которое было заложено в нас при крещении, — они не осознают, что лишены высшего блага, или же, если и осознают это (что, как полагают некоторые, тоже вполне можно допустить), то они будут этим удручены ничуть не больше, чем человек в здравом уме стал бы огорчаться по поводу того, что он не умеет летать. Если бы они и в самом деле испытывали скорбь, то лишь оттого, что они страдают от вины, от которой они уже не смогут никогда избавиться, их мучения ввергли бы их в отчаяние, как это происходит с грешниками, а это было бы несправедливо. И кроме того — их тела так же бесстрастны, как и тела блаженных, но это абсолютное бесстрастие есть бесстрастие лишь перед лицом божественного правосудия; в остальном же они наслаждаются своей природой во всем ее природном совершенстве.

Таким образом, самое большое наказание — лишение возможности лицезреть Бога — оборачивается самой подлинной радостью: безвозвратно погибшие, они пребывают без печалей в забвении Бога. Однако не Бог их забыл, но это они его никогда не помнили, и само божественное забвение бессильно перед лицом их беспамятства. Словно письма, утратившие адресата, эти возродившиеся не знают своего последнего предназначения. В отличие от блаженства избранных и отчаяния грешников их участь — радость, не ведающая конца.

Именно эта особая природа первого круга и придает миру Вальзера^[3] его неповторимую загадочность. Его создания безнадежно потерялись, но они потерялись в мире, который находится по ту сторону погибели и искупления: их ничтожность, которой они так гордятся, — лишь их безразличие по отношению к спасению, и это самое радикальное возражение, когда–либо выдвигавшееся против самой идеи спасения. Вне спасения та жизнь, в которой нечего спасать, и здесь вся могущественная теологическая машина христианской ойкономии^[4] дает сбой. Отсюда причудливое сочетание плутовства и смирения, легкомыслия toon и щепетильной скрупулезности, присущей персонажам Вальзера: отсюда также их двойственность, из–за которой всегда кажется, что любые отношения с ними закончатся постелью: это не языческий hybris и не христианская стыдливость, но всего лишь безучастность обитателей первого круга перед лицом божественного правосудия.

Подобно осужденному Кафки, пережившему разрушение машины, которая должна была его казнить, и потому, наконец, получившему свободу, они тоже оставили мир вины и правосудия где–то позади: свет, падающий на их лица, — это безвозмездный свет рассвета, наступающего вслед за novissima dies^[5] правосудия. Но жизнь, которая начинается на земле после Судного дня, — это всего лишь человеческая жизнь.

(обратно)

3/ пример

Исток антиномии индивидуального и универсального кроется в языке. Слово «дерево» в действительности обозначает все деревья вообще, не проводя различий, поскольку приписывает высказываемое им общее значение единичным и, следовательно, невыразимым деревьям (terminus supponit significatum pro re). Другими словами, оно трансформирует единичное в члены класса, который понимается как