Я полюбил Джени со всем пылом юной страсти и уже подумывал о том, как пойти и объяснить ей свои взгляды на любовь, жизнь и счастье, как вдруг однажды, рано утром, я услышал крики по ту сторону улицы. Я вскочил, как облитый холодной водой, подбежал к окну и увидал столб дыма над домом, где жила Джени и языки пламени в тех окнах, где жила Джен и о… Бедная девушка стояла у окна; она простирала ко мне руки, а дом гудел тем особенным гулом, где слышится ворчание огня, грызущего добычу… Комната, в которой стояла она, была освещена багровым светом, и пламя с рычанием уже грызло пол. Еще миг — и на Джени вспыхнет рубашка и каштановые волосы, еще миг — и Джени будет кричать не от ужаса, а от боли… Улица была узка, но все же слишком широка, чтобы я мог вырвать у огня его добычу. Я взглянул вниз. Сквозь целую сеть проволоки в утреннем тумане я различил людей, которые, как муравьи, копошились возле дома. Возгласы долетали до меня неразборчивым гулом. И вдруг я увидел канат… толстый канат. Чуть-чуть пониже моего окна он был протянут через улицу и на нем, свисая через семь этажей, колебался огромный плакат о выставке в Сан-Луи. Птицы спокойно щебетали, сидя на канате. Я сел на подоконник, свесив ноги над улицей, и одной ногой коснулся каната. Я видел только глаза Джени, исполненные ужаса. Больше я ничего не помню. Я очнулся, когда Джени лежала без чувств на моей кровати, а я стоял у окна и безумно хохотал над бездной. Уже после мне рассказали о том, как я нес ее на руках по канату через улицу. Вы заметили, что когда я бегу по канату, я смотрю прямо перед собой только в глаза Джени. И я вижу только глаза Джени, любящие глаза Джени. Я ничего не думаю, ничего не чувствую в этот миг. Мне кажется, что я иду по широкой аллее… Публика изумляется моей ловкости, а изумляться нужно только силе любви. Только силе любви, сэр!

Я пожал ему руку и обернулся. Сердце мое дрогнуло. Ослепительная красавица стояла предо мною, такая красавица, которая снится юношам, когда первая страсть начинает волновать дотоле безмятежные часы ночи. Пэди Брэй, Пэди Брэй! Почему не запирал ты Джени в сокровенный ларец за семью замками! Зачем позволял ей бродить среди людей? Почему не показывал ее людям лишь с головокружительной высоты тусклого цирка? Пэди Брэй, Пэди Брэй! Зачем позволил ты взорам Джени встретиться с моими взорами? Зачем позволил нашим сердцам затрепетать от сладкой боли? Целуя в эту ночь уста Джени, не почувствовал ли ты, Пэди Брэй, леденящего дыхания смерти?

. . .

Днем, в номере гостиницы, полутемном от опущенных жалюзи, я в первый раз обнял Джени. Она не сразу вырвалась из моих рук, и эта ее медлительность была так чудесна! Пэди Брэй вошел, но он ничего не заметил.

. . .

Вечером был ужасный миг. По обыкновению, смолк оркестр, и, по обыкновению, побежал Пэди Брэй по канату. Я смотрел не на него. Я смотрел на Джени, устремлявшую, вперед свой призывный взор. Мне показалось, что сна вдруг страшно побледнела. В тот же миг заглушенный вопль пронесся по круглым рядам цирка. Пэди Брэй покачнулся на середине каната. Но это был один миг. Он добежал до Джени, схватил ее в объятия и храбро перенес через бездну. Музыка заиграла «Ту-стэп» и все успокоились.

. . .

«Не приходи сегодня, ради бога не приходи». Она уже говорила мне «ты», ибо она уже была моей Джени. Моей с этого дня. «Не приходи!» Но разве я мог пропустить хотя бы мгновение, если я мог увидать Джени?

Опять умолкла музыка, и опять Пэди Брэй побежал по канату, и опять я не видел его, ибо смотрел только на Джени. Странно было ее лицо! Непонятное беспокойство сквозило в нем и неспокойно глядели тысячи людей на тусклый купол. С бесконечной любовью смотрел я на Джени, и ревнивая мука, что не на меня устремлен ее пристальный взгляд, вдруг, как огонь, пробежала по моему телу. И, будто почувствовав этот огонь, на миг, на один только миг, на одну триллионную долю секунды, взглянула на меня Джени… Ужасный, потрясающий вопль потряс цирк. Ужасный потрясающий вопль испустила Джени. И только я молча глядел на песок арены, посреди которой лежал разбившийся на смерть, неподвижно розовый, весь в блестках, Пэди Брэй!..

Джени испустила потрясающий вопль.

. . .

Меня не судили за убийство Пэди Брэя, ибо не было такого закона у людей, который мог бы покарать меня. Но когда люди засыпают и книги их с написанными законами стираются ночною темнотой, ко мне является Пэди Брэй, указывает на меня кому-то и говорит: «вот мой убийца!» И Джени всегда просыпается в этот миг, и я чувствую, что она с ужасом глядит на меня во мраке».

_____

Странный старик умолк. Бездонная лазурь моря неподвижно блистала между темнозелеными кипарисами. Он все сидел, пытливо и тревожно глядя на меня и, уловив наконец, мой взгляд, печально покачал головой. Он должно-быть почувствовал, что я тоже не признал его убийцей Пэди Брея..

СЫВОРОТКА БЕССМЕРТИЯ
Рассказ С. Зубова

I.

Это был странный, безумный вечер. Я сидел в рабочем кабинете профессора Уоттона и, как сквозь сон, слушал, что он мне говорил. Мысли мои метались, как осенние листья, гонимые ветром, а слова профессора вонзались в мой мозг, как раскаленные гвозди.

Он развивал мне свою теорию восстановления деятельности нервных клеток центральной системы после смерти организма. Он говорил:

— Я нашел! Но это было невероятно! Ведь если-бы это было так, то человечество получило бы на земле то, что оно так долго и напрасно искало. Человек при жизни получил-бы бессмертие. Слушайте, Джонатан! Почти на двадцать лет заключил я себя добровольно в свою лабораторию. Я искал, искал… Сколько было разочарований! Сколько раз, доведенный до отчаяния неудачами, я хотел бросить все дела, разрушить все, что строилось так долго! Но какой-нибудь незначительный факт, говоривший за меня, снова придавал мне и уверенность и силы. И вот, сегодня, после двадцатилетних поисков, я нашел то, что искал! Опыты блестяще удаются!’ Да, молодой мой друг! Это открытие даст человечеству бессмертие! Поймите. Я уничтожил смерть! Мой аппарат и «сыворотка бессмертия» (так думаю я назвать полученное мною вещество) дают человеку вечную жизнь! — И глаза профессора Уоттона лихорадочно заблестели.

— Простите, профессор! — перебил я его. — Но все, что вы сказали, до того странно, до того ошеломляюще, что мой ум еще не может в достаточной мере примириться с этой мыслью! Ведь это… Но,