предстоит сожрать тебе и твоим сорвиголовам…». Он, мол, хочет обратиться к командованию с просьбой отправить его на передовую, в любую роту, хоть рядовым, хоть стрелком-гранатометчиком, «только не к вашим плоскостопым».

— Надеюсь, к тебе в бригаду не определят. Чтобы я отдавал тебе честь! Ни за что. Хотя, на самом деле, какая разница. Даже неплохая идея: служить рядовым под твоим командованием!

— А позволь спросить, что ты вообще делаешь на Сьерра-Кальва?

— Просто пришел поглазеть. Отсюда прекрасно видно поле боя: и наши позиции, и вражеские; видно, как перемещаются войска, как чертят дуги снаряды восьмидесятипятимиллиметровых орудий — точь-в-точь гравюра XVIII века; а те бедолаги там, внизу, ничего толком не разбирают. Как говорится, за деревьями леса не видят, да еще головой рискуют.

— А что это ты так вырядился?

— Просто захотелось. Я часто наведываюсь в тыл, езжу на интендантском грузовике. А там — сам знаешь: нацепишь униформу поярче, опишешь в подробностях пару боев — глядишь, и за героя сойти можно. Про горох-то рассказывать не обязательно. А если еще выставишь пару банок сгущенки «Эл-Пажес»…

— Ну ты и кривляка!

Он ничего не ответил. Мы сидели, сгорбившись, в землянке, у самого очага; я зажег масляную лампу. Ее слабый свет выхватывал из темноты корявые столбы, державшие крышу из веток и утрамбованного грунта, по которой то и дело шмыгали полевки, привлеченные хлебными крошками и прочими объедками с нашего стола. Из щелей сквозило. Время от времени на голову нам сыпалась земля, сброшенная мышиными лапками; огонек лампы мигал и вздрагивал.

— Кривляка? Ну и что? — наконец произнес Солерас, отирая с губ коньяк. — Зато женщины всегда говорят, что я «не такой, как все». Откровенничают со мной; порядочным мужчиной считают. — Он пристально поглядел на меня и расхохотался неприятным квохчущим смехом. — Подумать только, моей тетушке является святая Филомена, можно сказать, собственной персоной…

— Да ты, как я вижу, совсем спятил, Жули. Что за вздор ты несешь?

— Дурак ты, дурак. Сам-то мной восхищаешься, а я вот что тебе скажу: плевал я на твое восхищение. Лучше бы нам никогда не встречаться, Льюис; неужели ты этого не понимаешь?

— Ну, сегодня-то ты сам сюда заявился.

— Да, правда… Сам заявился. Честно говоря, на то имелись веские основания; без них я бы ни за что не пришел. Так что давай искать причину. Зачем же я здесь? Чем весомей причина, тем трудней ее найти! Поверь, мы и понятия не имеем о тех мощных силах, которые нами управляют. Как знать, может, я пришел именно потому, что мне не следовало этого делать, и нам ни к чему было видеться. В детективных романах, а в последнее время это единственное, что я читаю, так как «Роландовы рога»^[7] выучил чуть ли не наизусть, утверждают, будто убийцы, как зачарованные, непременно возвращаются на место преступления; их так и тянет туда, где лежал труп жертвы. Как знать, может, ты и есть тот самый труп, хотя сам этого не понимаешь; А я, возможно…

— Я — труп? Знаешь, я не собираюсь выслушивать всякие гадости.

— А тебя никто и не заставляет. Ты мне абсолютно ничего не должен, скорее напротив. Между нами стена, Льюис. Да, именно так — стена. Никакой ты не труп, но с тобой можно беседовать о трупах; ты вообще из тех редких людей, с которыми можно говорить совершенно откровенно. Ведь жуткие темы у нас под запретом — собственно, как и непристойные. Нельзя, и все тут! Но с тобой-то я могу обсуждать что угодно так же непринужденно, как, например, погоду. Мало кто способен так внимательно слушать и, что уж там, даже понимать. Ладно, так о чем я… Ах, да. Что ты думаешь о женщинах, которые торгуют своим телом, а точнее, сдают его в наем? По весьма сходной цене, надо сказать. Иногда даже по дешевке! Некоторые за банку сгущенки «Эл-Пажес» готовы пойти за тобой хоть на край света. Но до чего же они вялые… Такое чувство, будто лежишь с мумией. Вот просыпаешься бывало среди ночи и с ужасом думаешь: обнимать мне эту мумию до второго пришествия… Можно отрицать существование рая, можно даже посмеяться над этой божественной постановкой в исполнении любительского театра дочерей Марии^[8], но вот ад точно существует, тут уж никаких сомнений. И следует за нами неотвязно, точно дерьмо, прилипшее к подошве.

— Теология — не мой конек, — ответил я. — Но думаю, что если существует жизнь после смерти, то все должно быть по справедливости. Если бы остальные, подобно тебе, цинично выставляли напоказ свои язвы, их ждала бы та же участь — неврастения. Воображаешь себя самым большим развратником? Да ты просто ослеплен бредом гордыни. Все мы слеплены из грязи, Жули; все по уши увязли в вонючем болоте. Я вот, например, такое вытворял… Уверен, что тебе так низко падать не доводилось. Но надо изо всех сил стараться, чтобы грязь не залепила глаза. Хотя бы глаза должны оставаться чистыми. Хотя бы глаза! Чтобы не потерять способности видеть звезды…

— Да ты, я вижу, сегодня в ударе, — насмешливо перебил меня Солерас своим оперным басом и снова плеснул себе коньяку. — Но что ты вообще понимаешь в звездах? Это Круэльс приохотил тебя пялиться на них в телескоп? Ерунда какая… Круэльс — несчастный лунатик, и, если будет попусту терять время, разглядывая всякие там светила, не видать ему епископской митры. А с другой стороны, звезды все на свете отдали бы, лишь бы стать как мы, люди! Ну вот, опять отвлекся. На твой счет женщины не заблуждаются: с первого взгляда ясно, что ты — мужчина заурядный. Вот я — другое дело… «С вами можно говорить, как с братом…» Идиотки! С каких это пор с братьями говорят по душам?

Звуки далекого боя постепенно стихали, тонули в темной, безлунной ночи. Солерас потягивал коньяк, время от времени близоруко щурился на алюминиевую кружку, разглядывал ее, точно какую-то странную зверушку.

— До чего же им нравится откровенничать! Просто часами рта не закрывают. Никто-то их, бедняжек, не понимает, а так хочется сочувствия. Но стоит только зазеваться, сразу жуткий скандал!

Я молча слушал этот бессвязный монолог, пытаясь угадать, к чему он клонит.

— Выходит, у меня особый дар понимать женщин. Ты вот его начисто лишен, а потому тут же переходишь к делу. Зачем терять время, лучше сразу брать быка за рога. И что самое любопытное, нам с тобой всегда нравились одни и те же женщины.

— Слушай, Жули, хватит молоть вздор. Кого ты имеешь в виду?

— Не делай такую глупую физиономию, а то ты сразу становишься похож на нашего профессора экономики. Сам только что намекал: «Я такое вытворял, что…» Мне ли этого не знать!

— На что ты намекаешь?

— На твое последнее увлечение.

— Какое еще увлечение?

— Да