возвращаюсь в землянку.

Пишу при свете очага. На этих неприютных высотах по утрам холодно. Рядом булькает в котле похлебка, наш завтрак. Армейские привилегии остались в прошлом; теперь все, от капрала до последнего новобранца, едят одно и то же. О священное братство армейской кухни!

Сьерра-Кальва, 31 августа

Четвертая рота осталась в резерве на голых высотах, а остальные двинулись в наступление на Побла-де-Ладрон. Вчера враг наконец-то покинул развороченные снарядами траншеи и засел в домишках селения.

Авиации и артиллерии пришлось сравнять их с землей. Теперь в бинокль я вижу только остовы стен; в пробоинах, некогда бывших окнами, сквозит пустота. Мертвые руины; смотришь на них, и приходят на память мумии Оливеля^[4].

Смеркается; в сосняке послышался зычный голос желны, а потом все стихло. Изредка где-то бьет миномет; стрекочут сверчки.

Видимо, только что бригада «плоскостопых» взяла последние укрепления Поблы-де-Ладрон, обратив в бегство противника. Вот оно как: «плоскостопые» показали себя в лучшем виде. Но нашим я этого, конечно, говорить не стану.

Сьерра-Кальва, 1 сентября

Мы по-прежнему в резерве. Остальные сражаются дальше к северо-востоку, уже за Поблой; противник перешел в жестокую контратаку. Приглушенная расстоянием, симфония минометного обстрела и пулеметных очередей напоминает бульканье похлебки, вовсю кипящей на сильном огне.

По ночам мы, лейтенанты, собираемся втроем в землянке капитана, в самом центре расположения, растянувшегося километра на три. Мы рассказываем друг другу всякие истории; особенно старается Гальярт. Его любимая тема — несчастная любовь, бесконечные рассказы про Мелитону. Послушать беднягу, так он всю жизнь ходил в отвергнутых воздыхателях, одна сплошная трагедия, под стать какому-нибудь поэту-романтику; но все несчастья меркнут по сравнению с тем, чтó ему довелось пережить с Мелитоной, уверял Гальярт. «Как влепит оплеуху — на ногах не устоишь. Ну и тяжелая же у этой девчонки рука, прямо дух вон!» А дуэль Гальярта с комиссаром Ребулем? Тоже сложный случай, ладно хоть, до настоящего кровопролития не дошло. Хорошо бы все истории так заканчивались!

Безлунные ночи на голой горной вершине — настоящее чудо. Воздух в этих пустынных краях сухой, и звезды смотрят с вышины, точно чьи-то яркие, зоркие глаза. Я знаю карту неба и увлеченно слежу, как планеты переходят из созвездия в созвездие; это Круэльс научил меня разбираться в астрономии, но поначалу-то, конечно, было трудновато. Когда незадолго до рассвета я в одиночестве возвращаюсь к себе в землянку, меня завораживает удивительная тишина. Люди ненадолго перестали убивать друг друга; слышен лишь легкий шелест ночного ветра да хохот филина где-то вдалеке. Возможно, он смеется над нашими жалкими победами.

Сьерра-Кальва, 2 сентября

Мне никогда не снятся сны, но тут приснилось вот что: на обрыве высились руины древнего храма; издалека доносился шум прибоя, словно мерное, тяжелое дыхание спящего зверя. Среди развалин бродила какая-то фигура — человек в длинном одеянии, похожем на сутану; глаза его были открыты, но он ничего не видел; в руках незнакомец держал астрономическую трубу, смотрел прямо перед собой незрячим взором и двигался, как лунатик. Кругом громоздились тюки, чемоданы, контрабасы, пианино и мумии. Лунатик с трубой в руках обходил их вслепую; среди мумий я заметил Солерáса и еще каких-то людей, во сне показавшихся мне до странности знакомыми. Мумии были неподвижны и безжизненны, как чемоданы и тюки; стояла тревожная тишина — такая всегда окружает большие баулы, ведь никогда не знаешь, что там внутри. Мумии не глядели на меня, однако видели и силились что-то сказать — все одно и то же. Но не могли, они были немы. В глубине храма светился алтарь; лунатик шел к нему, наставив свой телескоп на алтарный образ. Мне показалось, что это Дева Мария Скорбящая. Сердце ее пронзали какие-то острые предметы, но не кинжалы, а армейские штыки. Облаченная в жесткий шелк, она сама напоминала мумию — неподвижную желтую мумию. Лунатик все шел к ней, и никак не мог подойти. Сутана его вдруг разрослась, по полу потянулся бесконечный черный шлейф; меня охватил смутный страх, захотелось прочесть молитву, но слова застревали в горле; я тоже обратился в безгласную мумию, затерялся среди других, среди тюков и чемоданов. Голос мой пресекся, словно чья-то рука сдавила грудь; глаза алтарной статуи блестели в темноте, точно кошачьи. Своды странного храма внезапно начали опускаться, он превратился в пещеру; сверху свисала паутина и гроздья летучих мышей. Тут лунатик сделал какое-то странное движение, показалось, что своим телескопом (а может, это был уже не телескоп, а железный лом?) он нанес удар какому-то невидимому существу, которое скулило и скреблось в темноте — жуткий сухой удар прямо по черепу…

Я пробудился в холодном поту. В полудреме сновидение помнилось совершенно отчетливо — говорят, умирающему так же отчетливо представляется прожитая жизнь. Бывает, плаваешь между реальностью и небытием, а сон все стоит перед глазами. Сейчас я в толк не возьму, что он значил — просто был страшным, тяжелым, горячечным, мрачным — и полным глубокого смысла.

Сьерра-Кальва, 3 сентября

Поздним вечером я был в карауле, совершал обход позиций: три километра высокогорья, занятые 14-й ротой. Вдруг в полутьме возникла у бруствера фигура — высокий, худой мужчина, стоявший ко мне спиной. Внимание привлекла его одежда, совсем не похожая на ту, что носим мы все, — бархатные брюки, высокие, до блеска начищенные кожаные сапоги с серебристыми шпорами^[5]. Он был без куртки, в одной рубашке, и рубашка, ты не поверишь, не цвета хаки, а голубая. И кому только вздумалось щеголять здесь в голубой рубашке? Всякие наряды повидал я за этот долгий военный год; но голубая рубашка… Невероятно!

Чужак, перегнувшись через бруствер, как через перила балкона, разглядывал равнину у подножья Сьерра-Кальва, уже погрузившуюся в сумрак. Там, вдалеке, еще продолжалась перестрелка, булькал пулемет, ухали гранаты, время от времени слышался вой гранатомета. Но звуки постепенно стихали в темпе morendo^[6], тонули в вечерней тишине.

Я крикнул: «Стой, кто идет!», и он обернулся — это был Солерас. Я повел его в свою землянку и предложил выпить коньяку, чтобы согреться; приятно все-таки встретить старого знакомого на этой верхотуре. Мы говорили долго, всю ночь, до самого рассвета.

Солерас мне столько всего рассказал… Например, признался, что сыт по горло и железнодорожным корпусом, и интендантской службой, и турецким горохом: «Знал бы ты, сколько турецкого гороха