подстрелить самца теке, если встретится, а если нет, то просто прогуляться. Когда отошли далеко от аула, я велел Турару остановиться. Старый охотник Белькожа, когда доходил до этого места, всегда останавливал нас и обстоятельно разъяснял, каким путем должны идти охотники, и лишь после этого разрешал заряжать ружья. Он учил, что заряжать ружья надо, держа стволом кверху по ходу пути. Мы с Тураром решили по дну двух ущелий подняться на склон и за утро, пока тень падает на все ущелье, вдвоем просмотреть оба ущелья. Мы вовремя достигли намеченного места, но ничто не мелькнуло перед нами. Особенно передо мной. Мы должны были, когда тень упадет на носки обуви стоящего человека, встретиться у большого утеса, что в верхней части передней стороны среднего склона. Как и договорились, я поднялся из ущелья до среднего склона, поднялся еще выше, подошел к утесу, вижу — передо мной на большом плоском камне сидит Турар. «А, джигит, олжа!» — говорю. Он засмеялся и отвечает: «Давеча вы рассказывали на том месте, где заряжали ружья, что ваш учитель Белькожа-мерген говорил, что летом охотиться не следует, даже грешно, потому что все животные „гайып-ерен“, четвероногие звери и птицы приносят детенышей, поэтому их не следует убивать. Я вспомнил эти слова: одна самка теке с двумя детенышами подошла к месту, где удобно было стрелять, но я стрелять не стал, решил, что вы рассердитесь».

Я быстро снял ружье, прислонил к камню и похлопал Турара по плечу: «Спасибо, мерген, что слушаешься слов. Молодец. Все имеет свой резон, свои правила. У охоты тоже много своих особенностей: надо искать и находить зверя, определять среди них чистых и нечистых, полезных и вредных; в каких местах они встречаются, как, на какое расстояние и сколько может бежать животное, если в него выстрелишь, и многое другое старые охотники хорошо знают» — и рассказал Турару еще много разного об охоте. Что рассказывал старик охотник Белькожа, то ему и повторил.

Потому что Бекен часто говорил во время охоты: «Охотники, вы должны пересказывать это молодым охотникам, которые пойдут вместе с вами, чтобы они знали приемы и правила охоты на зверя».

На этом месте мы сидели больше часа, отдохнули, а потом, идя вдоль склона горы, по дороге убили двух самцов кекликов и спустились на дно ущелья. По дну ущелья протекала речка. По обоим берегам этой речки густо росла трава вперемежку с тальником. Кое-где рос камыш. Мы сели в тени под тальником на камни отдохнуть и стали ощипывать кекликов, Турар одного, я другого; надо было ощипать перья, разрезать брюшко, посыпать солью и поджарить на огне.

Вдруг Турар говорит: «Ойбай, ага, гляньте на эту невидаль!» — и смеется. Мы сидели лицом по течению. На правой стороне ущелья — небольшая скала, прямо перед этой скалой до основания меньшего утеса растет куст камыша. На обращенной к ущелью стороне этой скалы, близко к самой вершине — крутой обрыв, над ним — что-то вроде уступа. Над уступом углубление, над ним — снова скала, вершина той скалы острая. Так вот с краю от этой скалы на небольшом камне сидел и верещал какой-то скворец, похожий на чибиса.

Турар указывал рукой на изрезанную складками скалу: мол, посмотрите, что там; я посмотрел на изрезанную складками скалу: по скале, извиваясь, ползет вверх змея, она тянет голову, не может достать с один карыс до уступа скалы, голова ее каждый раз падает вниз. Когда змея поднимает голову и пытается подняться на уступ, скворец начинает верещать, готовый будто проглотить змею, и снова жалобно заливается, словно говорит: «Караул! Беда!». Тогда я сказал Турару: «Возьми одностволку и, когда змея станет ползти к тому камню, бери на один карыс ниже и стреляй», — говорю. Наконец, змея снова поползла к уступу и, когда она, подняв голову, пыталась дотянуться до уступа, Турар выстрелил; змея мгновенно свернулась кольцом и исчезла за кустом камыша.

Скворец, который видел, как змея упала на землю, быстро и молча подлетел к уступу, сел на него, посидел немного и спокойным голосом, умиротворенно, переливчато посвистывая, запел песню голосом, в котором чувствовалось облегчение, вспрыгнул в углубление над уступом, побыл там немного, снова выскочил, сел перед скалой и долго-долго пел как будто для нас с Тураром.

Кауро-пегий

Во времена Тюркеша жил бедняк Жолдыбай. Был у Жолдыбая из скота один-единственный кауро-пегий конь. В скачке не позволял он другим обгонять себя. Брал призы на многих состязаниях. Баи и бии завидовали и старались любым способом заполучить коня, а если из этого ничего не получится, то даже погубить кауро-пегого. Просили у Жолдыбая колку: подарить им кауро-пегого. Но не соглашался Жолдыбай. Понял, наконец, бий, что ничего не выйдет, и приказал своим шабарманам^[2]: «Поймайте и приведите кауро-пегого». Шабарманы решили окружить кауро-пегого на пастбище и поймать его. Почуял кауро-пегий, что прибывшие — чужаки, прорвался сквозь кольцо и поскакал в сторону аула…

Поняли шабарманы, что гнаться бесполезно, не дастся он в руки, и смертельно ранили кауро-пегого. Изнемогая от раны, животное не далось в руки преследователей и доскакало до дому. Увидел Жолдыбай измученного коня и очень скорбел о гибели единственного своего скакуна.

Длинногривый вороной

Во времена домбриста Есбая в роде таз был уважаемый в народе зажиточный человек по имени Копен. У Копена было, как говорят, тридцать лошадей, пять верблюдов, 40–50 баранов. В один год случилась суровая зима и весь скот погиб во время бурана. Погиб и скот Копена, остался только один вороной жеребец. Вороной жеребец, грива которого спускалась до колен, весной все искал свой косяк, не давался в руки, не позволял запереть или привязать себя, со ржанием носился вокруг аула. Увидя это, Есбай сказал: «Бедняга скотинушка тоскует, видно, в одиночестве» — и сочинил кюй^[3]. Так и распространился он в народе как кюй Есбая «Длинногривый вороной».

Пегий конь

В давнее время юноша по имени Мамбетали отправился в аул родственников по матери и встретил по пути растянувшийся кош. Мамбетали поздоровался со старцем — главой коша, рассказал, куда едет. Оказалось, что они перекочевывали в ту же сторону. Проехали довольно далеко, когда вдруг ожеребилась пегая кобылица, что шла в конце коша. Тогда старец сказал: «Светик мой! Ты гость, присоединился к нам в пути, эта кобылица ожеребилась тоже в пути, значит, путь наш будет удачен, пусть жеребенок будет моим подарком тебе» — и отдал Мамбетали пегого жеребенка. Завернул Мамбетали новорожденного жеребенка в шапан^[4], привез к нагашы попас некоторое время и отпустил в табун.

Через несколько лет