между тем эти люди обменялись вполне содержательными речами.

Он мне рассказывал, как переводил на абхазский Сергея Есенина.

— Старался, чтоб все было максимально приближено к оригиналу, но только пришлось изменить одну строку, — переживал Даур. — Я написал «как жену чужого, обнимал березку», а то по-абхазски эта есенинская строка звучит неприлично.

Смешно тебе будет узнать, говорил он, какие книги я прочитал на абхазском языке. На абхазском языке я прочитал «Как закалялась сталь». На абхазском языке я прочитал «Мать», «Преступление и наказание»…

На улице лето, рассказывал Даур, солнечный день, вдали синие горы, как будто стеной поднимаются, над ними курчавятся облака, жаворонки в небе, все очень красиво. Я сижу под шелковицей, на коленях у меня Достоевский. И вдруг я подумал: «Что я читаю? Чем занимаюсь? Ведь я находился в аду, в который сам себя погрузил чтением этих книг». И поскольку твердость моего решения стать писателем сам с собой я уже не обсуждал, я сделал для себя вывод: нельзя быть таким мрачным, как Достоевский, по крайней мере МНЕ. Хотя во многом это зависит от географии.

— Русский язык — он инструментированнее, —  говорил Даур, когда мы однажды с ним выступали перед журналистами-ветеранами. — Но, как мама моя может быть — такая, сякая… но для меня она самая красивая…

В зале сидела моя мама, поэтому я не дала ему закончить эту мысль чисто лингвистически:

— А для меня — моя самая красивая, — сказала я.

Он вышел из положения, как мог только он один. Он ответил:

— Твоя объективно самая красивая.

А мама моя, когда узнала о том, что Даура больше нет на свете, сказала:

— Как жалко, что Даур мало написал. Зато все такое… пряное!

Мы с Дауром тоже говорили о его продуктивности. Кто-то ему заявил, я не помню кто:

— Эх ты, маломощное предприятие. Апдайк в Америке штук пятьдесят написал новых книг — в год по штуке. ТАМ надо работать на свою популярность постоянно.

— Не то, что здесь, — мрачновато откликнулся Даур. — …На три года писатель закручинился, на три года запил…

Такими темпами, какими Даур Зантария писал свои замечательные вещи, искал, как говорится, единственное, подходящее слово, по сто раз переписывал, литературой зарабатывать было сложно. Хотя он и декларировал, что ему не нужны большие деньги. А только чтобы хватало на кофе и на цветок жен-щине.

И он, действительно, даже будучи в самом отчаянном положении, на свидание являлся с шикарной бордовой розой. Мы с ним встречались в метро на «Площади Революции» у матроса с пистолетом. И всегда как-то завороженно при встрече глядели на этот пистолет. Каково же было наше удивление, когда однажды мы встретились, матрос сидит, встревоженный, якобы в засаде, а пистолета у него в руке нет!

Я пришла домой и рассказала об этом маме. И моя мама, возмущенная, тут же послала письмо Лужкову. «Дорогой Юрий Михайлович! — писала она. — Как же так? У скульптуры матроса на «Площади Революции» вандалы отняли пистолет. Почему москвичи и гости столицы должны терпеть подобное безобразие? Верните пистолет матросу, ибо матрос без пистолета все равно что Венера Милосская — без рук!»

В следующий раз, когда я примчалась на «Площадь Революции», Даур по-прежнему стоял с красной розой рядом с матросом, в ладонь которому вновь был вложен свежий начищенный пистолет.

— Весь этот город, — произнес Даур, — давно лежал бы в руинах, если б мы не встретились и не подружились.

Но вообще, он больше любил ездить на попутках. На вопрос водителя: «А сколько вы заплатите?» Даур, будучи, как правило, бессребреником, отвечал: «Вы ахнете, сколько я вам сейчас заплачу!».

Если водитель не мог никак отыскать то место, куда тот устремлялся, Даур ему говорил:

— У моего деда была кобыла. Звали ее Кукла. Она никогда не могла остановиться возле его дома и все проскакивала мимо. Он долго не мог попасть домой. Так и вы!..

Мы с ним ходили повсюду, гуляли. Весна. Апрель. И как раз прилетела комета Галлея. Ее хорошо было видно из темных московских дворов — около Полярной звезды от ковша Большой Медведицы. Такая большая закрученная туманность в виде звезды с хвостом.

Мы с Дауром все хотели куда-нибудь устроиться посмотреть ее ночью в телескоп. Мне дали телефон ученого астронома Саши — главного специалиста России по мусору в космосе. Я позвонила ему, говорю: два писателя хотели бы взглянуть на комету в телескоп. Не могли бы вы поспособствовать? А этот Саша говорит:

— При чем тут я?

— Ну вы-то видели ее вооруженным глазом? Хотя бы краем вооруженного глаза? — спрашиваю.

А он отвечает:

— Даже невооруженным краем не видел. Я вам не наблюдатель комет, а теоретик по этому вопросу.

Даур был в шоке. Тем апрелем он написал стихотворение, которое оканчивалось такими строками:

— Марин, откуда у меня такой таинственный песенный дар? Может это написать простой смертный? — шутил он.

Но он не был «простой смертный». Он был ясновидец, колдун, он гадал по руке и с деталями, известными только тебе самому, мог целый час сидеть, курить трубку из вереска и рассказывать «все, что было». Он спокойно читал мысли на расстоянии и видел человека насквозь. Но его коньком было гадание на кофейной гуще. Иной раз просто до абсурда доходило: заглянет тебе в кофейную чашку, обидится на что-нибудь, потом неделю не звонит и не заходит.

— Чем ты ранила его аравийскую душу? — спрашивала у меня моя мама, и я не находила ответа.

— Порою, как коршун на цыплят, только тень стремительно падает, так падает на меня тоска, — говорил Даур.

Кардиолог поставил ему диагноз «шок войны».

Я всюду звала его с собой. К примеру, на выставку тропических бабочек. Он, правда, не пошел. Его смутило, что все эти бабочки там будут мертвые.

— Можно, конечно, — сказал он, — прийти и с закрытыми глазами пробыть до фуршета… Энтомологи, вообще, устраивают фуршет?

Мы с ним ходили в Дом литераторов на вечер Бродского. Там показывали документальный фильм, Даур втянул голову в плечи, вжался в кресло.

— Ты чего? — говорю.

А он отвечает:

— Я первый раз его вижу и первый раз слышу, как он сам читает.

А потом взял и еще больше, чем со мной, подружился с замечательным поэтом Татьяной Бек. И стал ходить с ней на литературные вечера, на Кушнера,