раньше?». Тот отвечает: «Я не мог прийти». — «Но ты же знал, — говорит Бог, — о какой важной вещи пойдет разговор». — «У меня был гость, — ответил абхаз. — И я не мог его поторопить». И тут архангел Гавриил подтвердил: «Да, я был у него». И тогда Бог сказал: «Что ж, ладно, есть одно местечко, хотя я его оставил для себя…».

Но Даур не был бы Дауром, если бы закончил на столь торжественной ноте.

— А потом пришел русский. «А ты почему опоздал?» — спрашивает Бог. «А я не помню, бухой был». НУ, и…

Чувство юмора было для него единственной возможностью свободно взаимодействовать с нашим, прямо скажем, абсурдным миром. Поэтому в Абхазии все знают и любят писателя Даура Зантария. Ведь как всегда считалось? Абхазы — хохмачи, говорил Даур, а грузины — романтики и чудики. И всегда в Сухуме они мирно жили между собой, эти два народа особенно, хотя Сухум традиционно многоэтнический город. Когда-то Сухум был второй по величине после Афин. Географ Древней Греции Страбон пишет, что в Диоскуре торговля шла при посредстве трехсот переводчиков.

«Но оказывается, — говорил Даур, и эти его слова услышали Россия, Абхазия и Грузия, потому что он произнес их в моей радиопередаче, — какие-то политические амбиции могут столкнуть народы. Когда я буду писать о войне, — говорил он, — а я обязательно буду о ней писать, начну с того, что мой сосед Вианор — он одноногий, на Великой Отечественной войне потерял свою ногу, любит звать своих сыновей на любом расстоянии. Нужен ему сынок — зычным голосом крикнет, тот за семь километров услышит — отвечает. Сыновья тоже такими зычными голосами обладают. Вот его сын Батал на берегу моря познакомился с прелестной отдыхающей. Август. Тепло. Замечательно. Утро. И вдруг:

— ООО-ЭЭЭ! БАТАЛ! — как будто сушка летит над селом. Стекла дребезжат.

— Кажется, тебя!

А ему неудобно, что отец так зовет его. Он говорит:

— Нет, Баталов тут много.

— ООО-ЭЭЭ, БАТАЛ!

Тот продолжает с девушкой тихо разговаривать. В конце концов, когда отец не унялся, он как вскочит:

— АААААА!!!

— Война началась, баран ты, война началась, ты где находишься???»

Когда я умру, говорил мне Даур, вернее, если я когда-нибудь умру, на моей могиле напишут по-персидски «Даур-ага», что означает «Даур-страдалец».

Он говорил, шутя, но в этой шутке была большая доля правды.

Он воевал, но он и спасал людей в той войне, мне рассказывали, как он мирил целые кланы, уберегая их от кровопролития. Он защищал свой порог, но его дом сгорел, и от огромного дома («почти что замка!») осталась только наружная чугунная лестница, ведущая на небо, в детстве он любил там посидеть ночью, посмотреть на звезды и знать, что в любой момент можно будет вернуться в теплый дом и в теплую постель.

— Ой, как это похоже на Сухум, — он говорил всякий раз, когда на него внезапно накатывало блаженство, будь этому причиной даже скромная рюмочка коньяка.

Идем мы как-то по Бронной, Даур махнул рукой в сторону площади Пушкина и сказал:

— Вон там могло бы быть и море.

Он медленно и осторожно входил в русскую литературу. Поначалу приносил свои рассказы в московские редакции, а ему говорили: «Ну, вы, Даур Зантария, вылитый Фазиль Искандер. Сами посудите — герои Фазиля абхазы — и вы тоже пишете об Абхазии. У него почти в каждом произведении встречаются горы с их вечными снегами — и у вас, у него фигурирует море — и у вас, у Искандера смешные рассказы — и у вас, у него, в то же самое время грустные — и у вас…».

Мне кажется, именно по этой причине Даур никогда не строил свое повествование на байках. Народный фольклор клокотал в нем и рвался на бумагу, но он его сдерживал из последних сил, закладывая в фундамент строения; лишь изредка в его вещах прорываются байки в чистом виде, столь близкие ничем не омраченной стороне души Даура.

Однако они постоянно всплывали, словно глубоководные рыбы, надо же их куда-то девать, вот он просто рассказывал: был у них в Сухуме фотограф-армянин, его звали Кара. Когда ему женщины выражали недовольство своими фотографиями, Кара им отвечал: «Лягушка посадишь, лягушка выйдет».

— Раз в жизни они готовились, — говорил Даур, — один раз фотографировались, и так они у него выходили.

Сухумские фотографы бродили на побережье его души, тосковавшей в Москве по Сухуму. Именно почему-то фотографы — в шортах и сомбреро с распахнутой грудью — седые волосы на груди, загорелые, с обезьянкой на плече или с питоном на шее.

— У нас по соседству жил фотограф, — рассказывал Даур, — он был армянин, звали его дядя Гамлет. Армяне любят шекспировские имена. Я лично знаком со старой согбенной Офелией, и шапочно — с армянином по имени Макбет, Макбет Ованесович Орбелян, хирург-стоматолог, у него всегда халат немного забрызган кровью. Его отцу, Ованесу, наверно, с пьяных глаз померещилось, что Макбет — мужское имя, которое украсит любого невинного младенца.

Жизнь, смерть, мудрость, просветление — вожделенная мишень для его глубокого, мастерского, частенько черного юмора. Вот он рассказывает, как односельчане приходят к старику спросить совета.

— Тот ответит не сразу: «Придите завтра», — рассказывает Даур. — Приходят на следующий день. Он велит накрыть стол: «Угостите людей». Все садятся, он долго не отвечает, но потом он ответит… притчей, которую ему тоже кто-нибудь подсказал. «Вот так, — скажет, — так и поступите, если вы поняли». Все: «Спасибо, спасибо за твою мудрость. Если не поймем, опять придем. Куда нам торопиться? Что нам горевать?.. Когда у нас есть ТЫ».

Это был кладезь историй, чуть смягченных мелодичным акцентом Даура, а так, конечно, жестких, дзэнских, рассчитанных на то, что человек услышит и, потрясенный, просветлится, внезапно осознав абсурд нашей жизни. Взять хотя бы историю, как один мясник другому голову отрубил: «А что? Поспорили, — буднично говорит Даур, — кто кому сможет отрубить голову с первого раза — на четвертинку…».

Я ходила за ним, как Эккерман за Иоганном Вольфгангом Гете, записывая его гениальные изречения. У меня это был какой-то прорыв к свободе слова. После знакомства фактически с иностранцем, сухумцем Дауром Зантария, мой русский словарный запас увеличился в десять раз! И в сто раз уменьшились амбиции. А он звонил мне и говорил:

— Это Москвина? Как жаль, что моя фамилия не Сухумов!

Родным для него языком был абхазский, на слух отдаленно напоминающий птичий свист, в абхазской речи девяносто два звука, он говорил, и каждое понятие выражается одним слогом.

— Встречаются два человека, — рассказывал мне Даур, — один окликнул другого, тот отозвался, и разошлись. Тебе показалось, они только поприветствовали друг друга, а