клетке.
Моана поднялся на второй этаж (на сей раз остановить его в голову никому не пришло) и помог переложить тяжелое тело друга в гроб. Они снесли его на улицу, причем никто и пикнуть не посмел, что спереди, с левой стороны, гроб нес Моана, не имевший к «Крысам» отношения. Там они задвинули гроб с Джекки в катафалк и поехали не спеша на кладбище. За ними ехал целый кортеж.
«Интересно, понравилось бы Джекки все это?» — внезапно подумал Моана, молча сидевший в катафалке, облаченный в свой жилет, джинсы, армейские ботинки и толстовку с капюшоном. И решил, что понравилось бы. Джекки был человеком толпы, не был отстранен от нее, и его бы порадовало, что столько людей пришло с ним проститься. Ну и славно. Если Джекки сейчас видит их, он рад. А если видит Крышка, которого в этот момент зарывали на каком-то другом, неизвестном могильнике, то еще лучше.
В кармане Моаны так и покоилась палица, которой он проломил голову Анару. Кровь на ней успела, и пропитать внутренний карман, и засохнуть на ней самой. Мыть ее он не собирался.
На кладбище народа оказалось еще больше — казалось, тут собралась вся улица, где обосновались некогда «Стальные крысы» — Джекки, несмотря на свой род занятий, пользовался и уважением, и любовью. Были тут и молодые люди, рвавшиеся в «Крысы», те стояли нарочито особняком, и пожилые, с виду вполне приличные люди, и какие-то девки, и просто мужчины, женщины и дети.
Разумеется, прощаться с Джекки к гробу подошли не все, иначе похороны кончились бы ночью. Близкие. Последним подошел Моана, посмотрел на спокойное лицо друга, которое сейчас совсем не походило на деревянное изображение Вельзевула и, не таясь, вынул из кармана палицу, покрытую бурыми мазками, медленно вложил ее в сложенные руки Джекки и сказал: «Я сделал, что обещал. А ты, умный мужик из Окленда, меня переиграл — ты сделал мне два подарка, а я тебе — только один. Поквитаемся, когда встретимся, мужик. Прощай. Спасибо тебе. За все» — Моана прижался лбом ко лбу бывшего главаря «Стальных крыс», дождался, пока гроб спустили в землю и закопали, еще раз сложил руки передо лбом, поклонился могиле, раздвинул толпу, как танк молодую поросль и, не оборачиваясь, ушел. Поминать Джекки в компании «Стальных крыс» у него не было ни малейшего желания, да и у тех, надо думать, тоже. То, что Моана отправил Крышку вслед за Джекки, создало им ряд проблем, но предъявить Моане они не решились. Не из страха. От стыда. Ответ Моаны на такую предъяву предугадать было просто, после такого его осталось бы лишь убивать, а убить друга Джекки… Нет уж. Пусть северный воин идет своим путем, он сделал все верно. И то, что не остался на поминках — это не неуважение к памяти друга. А, скорее, понимание ситуации. Так решили бандиты и на том успокоились.
Моана вернулся на причал и сел выкурить последнюю самокрутку на берегу Окленда. Поднимался славный ветерок с берега и он тихо радовался, что уйдет в море не под стук двигателя. Мелкая, но радость.
«Форд», старый, как мир, да и потрепанный примерно так же, остановился у причала. Моана молча поднял опущенное долу лицо на звук мотора. С некоторых пор подъезжающие машины его настораживали. Но сейчас он не знал, как реагировать — из «форда» выскочила Мамба, тонкая, черная, как ее тезка, дредастая и зареванная донельзя. «Какая сволочь ей сказала, откуда я ухожу?» — с безнадежностью думал Моана, снова уставившись в землю.
— Моана, я пришла проститься, — начала Мамба.
Моана молчал.
— Я пришла сказать, что я тебя люблю, хочешь, верь, не хочешь, не верь, — сказала Мамба.
Моана молчал.
— Я должна тебе сказать, что я беременна. От тебя. Я знаю, кто я, но этот ребенок — твой. Ты слышал, что, кроме тебя последние месяцы у меня не было никого. Это ничего не значит. Я собрала денег, чтобы сделать потом экспертизу. Для тебя. Мне она не нужна.
Мамба понятия не имела, что уличная мелкая шпана следила за ее нравственностью так, как не следят за девством принцессы крови на выданье, когда поняла, что это — женщина Моаны. Хотя он даже и не думал просить их о таком одолжении.
Моана молчал.
— Я хочу сказать, что понимаю, что не гожусь на роль твоей женщины. Ты идешь домой, я африканка, ты маори, тебя не поняли бы свои. Тем более, учитывая твой род. Хотя и мой, если можешь представить, тоже когда-то был родом воинов.
Моана молчал.
— Я все равно скажу. Я бы все отдала, чтобы уехать с тобой на твой северный берег и жить там. Среди твоих братьев и друзей. Растить ребенка в окружении людей, а не зверья с улицы. Я умею не только раздвигать ноги, Моана, я умею и работать, причем не только за прилавком. Я не второго поколения приезжих. Я прямо оттуда, с Черного континента. И еще. Я знаю, что ты уйдешь в море сразу после того, как вернешься домой. Я бы ждала тебя всю жизнь, если бы это было тебе нужно. Среди твоих. Я уеду отсюда прямо сейчас, как только помашу тебе рукой, на прощанье — хотя ты сроду не оборачивался, уходя.
Моана молчал и Мамба, темпераментная, бешеная Мамба, способная на любую выходку, начала звереть.
— Да гори оно все, скажу, как есть. Если бы я была не шалавой с подворотни, что хреново подмывается, а ты бы не был из рода воинов, которые не путаются с таким отребьем, если бы твоя семья спятила и приняла бы меня, я бы всю жизнь торчала на вашем берегу, доила коз с коровами, стирала бы сети, если надо, смотрела за ребенком, руками таскала навоз, если у вас так принято, а чтобы тебе не думалось — а тебе думается! — я бы, как принято у нас, раковиной распахала бы все себе там так, — она непристойным жестом показала себе между ног, — что и слепой бы не позарился, а я бы и вообще не захотела. Ты так и будешь молчать, северный пень?! Хоть пошли меня на хрен, что ли, или ты умудрился все же потерять свои яйца?!
Моана поднял голову, опущенную на протяжении всего монолога Мамбы. На лице его, крепком, расписанным сложной вязью «моко», которая заодно была и легким шрамированием, не дрогнул ни один мускул. Глаза его смотрели спокойно, ровно, не было в них ни удивления, ни радости, ни печали, ни раздражения. Море. Спокойное море. Его крупные, твердые губы чуть дрогнули и он произнес: «Казуаров. Будешь доить казуаров. Если из-за твоей болтовни я прозеваю ветер, то наше счастливое семейное житье начнется с того, что я набью тебе морду. Вещи с тобой, или оставила у себя?»
Мамба раскрыла свои огромные глаза так, словно с ней заговорила статуя в парке, а затем, завывая по-звериному, повисла на вставшем Моане, как мартышка на баобабе. С ней он и прошел к «форду», взял оттуда сумку Мамбы, с ней же поднялся на яхту, поднял якорь и ушел на северные берега, к таким же тупым маори, каким был он сам.