- 1
- 2
Борис Степанович Житков Компас
Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит — стать негде. Придет пароход — вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики. Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили. А пароходчики не сдавались — посидите голодом, так небось назад запроситесь! Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Впроголодь сидели моряки, а не сдавались. Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат. Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет? Алешка Тищенко говорит: — Нет. Не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмет. У них денег мешки наворочены. Мы вот чай пустой пьем, а они… Подумал и говорит: — А они — лимонад. А Сережка-Горилла рычит: — Кабы у них с этого лимонаду пузо не вспучило. Тридцать дней хлопцы держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву задами вытерли. А Тищенко свое: — А им что? Коров на твоем бульваре пасти? Напугал чем! И ковыряет со злости стол ножиком. Тут влетает парнишка. Вспотелый, всклокоченный.Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит: — Они здесь чай пьют!.. — Лимонад нам пить, что ли? — говорит Тищенко и волком на него глянул. А тот кричит бабьим голосом: — Они чай пьют, а с «Юпитера» дым идет! Тищенко: — Нехай он сгорит, «Юпитер», тебе жалко? — С трубы, — кричит, — с трубы дым пошел! Тут мы все встали, и Сережка-Горилла говорит: — Это не дым идет, а провокация. Парнишка плачет: — Черный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли! Выскочили мы, пошли к «Юпитеру». Верно, из пароходной трубы шел черный дым, а кругом — и на сходне, и на пристани, и на палубе — кавалеры в черных тужурках. Рукава русским флагом обшиты, и на поясе револьверы. Не подойти. — Союзники русского народа, — объясняет парнишка. Будто мы не знаем, что такое «союз русского народа» — полицейская порода. Когда мы на бульвар пришли, только и разговору, что про «Юпитер». Стоит народ, и все на дым смотрят. Взялся капитан с дворниками в рейс пойти, сорвать матросскую забастовку. Капитан — из «русского народу», и охрану ему дали: двадцать пять человек. Дворники не дворники, а уголь шевелят здорово. На руль помощников капитан поставит, в машину — механиков… — Очень просто, что снимутся, — говорит Тищенко, — а в Варне заграничную команду возьмут — и пошел. Сережка вдруг оскалился, говорит: — Не пустим! — Ты ему соли на корму насыпь, — смеется Тищенко. — Знаем, как насолить, — говорит Сережка. — Пойдем… — И толкает меня под бок. Вышли мы из толпы. Сережка мне говорит: — Ты не трус? — Трус, — говорю. Он помолчал и говорит: — Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому — ничего. Пальцем помахал и пошел прочь. Чудак!
Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится — ничего не видать под стенкой. Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом. — Что, — спрашиваю, — ты, дурак, надумал? — Полезай, — говорит, — в тузик[1] вон у плота, дорогой обмозгуем. Рассмотрелся, вижу плот и тузик. Пошел я по плоту, — не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает, и я — как в розетке. А вода весенняя, холодная. Я в туз. Пока вылез, хорошо намок. Разделся я до белья — и холодно и смешно. Стал грести, согрелся. — Ну, — говорит Серега, — начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на «Юпитере» путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу. — А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников? — Нет, — говорит, — там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем. — Сваляем, — говорю. И весело мне стало. Гребу я и все думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что «союзники» там с револьверами. А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает. Обогнули мол. Вот он, «Юпитер», вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица. Гребу смело к пароходу. Вдруг оттуда голос: — Кто едет? Ну, думаю, это береговой, — флотский крикнул бы: «Кто гребет?» И отвечаю грубым голосом: — Та не до вас, до деда. — Какого деда там? — уж другой голос спрашивает. А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий гаванский человек это знает.
А я гребу и кричу ворчливо: — Какого деда? До Опанаса, на баржу, — и протискиваю туз между баржой и пароходом. Сережка окликает: — Опанас! Опанас! С парохода помогают: — Дедушка, к вам приехали! Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой прикрыт. И говорю громко: — Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не поднять, — и шевелю уголь ногой. Смотрю — и Сережка лезет ко мне. Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю: — Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами. Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят: — Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим. И затопали по палубе. Сережка говорит мне: — А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак! Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут. Я скорей к ним. К мокрому белью уголь пристал — самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил. Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем. Я все шамкаю. — Лезь, — шепчет Серега, — в туз, а как уйдут с борта — стукни чуть веслом в борт. Я полез в туз. Вдруг Серега громко говорит: — Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка? А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза: — В носу, в носу вода! — Так заткни, чтоб не вытекла! Не тебя спрашивают, — говорит Серега. На борту засмеялись. А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся. Опять прошел на корму, и все смолкло. Смотрю — один только человек остался у борта. — Эй, — говорит, — фонарь-то потом верните. И отошел. Стало тихо. Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу. Бережно, но четко: стук! И тут заколотилось у меня сердце. Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца
- 1
- 2