вполне возможно, так же, как и пилот, теряет свой вес. Никто этого, конечно, не проверял, да и вряд ли необходимо проверять, но люди за многие годы существования самолетов так и не привыкли летать. Увы. Они так же, как и прежде, боятся терять привычную твердую опору под ногами, переживают, страдают, когда оказываются в воздухе, повисают там. Видимо, человек так уж устроен: воздух не его стихия.

А когда он напряжен до предела, сжат, как пружина, то и отбор мыслей, слов идет более точный. Жестокий идет отбор, если хотите. Во всяком случае, страницы, которые были написаны Кузнецовым во время взлетов и вообще во время воздушных путешествий, редко потом приходилось править, они были точны и по языку и по мысли.

Хотя, конечно, работа в самолете, в гостинице, в холодном, неуютном, пробиваемом всеми сквозняками доме колхозника в каком-нибудь райцентре или, напротив, в уютном отеле, как здесь в горах, либо за рубежом где-нибудь, на крохотном островке отдыха — штука насильственная. Не от хорошего она, так сказать. Все это когда-нибудь обязательно скажется. На собственном здоровье, на качестве текста. Но пока — тьфу, тьфу, тьфу три раза через плечо — организм терпит и все получается. Как удавалось и все то, что когда-либо задумывал Кузнецов.

У него были случаи в жизни, когда он хотел бросить газету, штатную работу, засесть за письменный стол, за книгу, стать писателем, но ничего путного из этого не получилось, желанье осталось желанием: и книгу он не создал, и писателем не сделался. Оказывается, человек, который привык к штатной работе, к тому, что надо бежать утром в учреждение, толкаться в метро, обрывать себе пуговицы на пальто, висеть на поручне трамвая, давать сдачи, когда тебя очень уж сильно прижимают, выполнять утвержденный раз и навсегда распорядок дня — в общем, человек, отравленный службой, уже не в состоянии бывает изменить что-либо. Служба, кстати, влияет и на его письменный стол, держит в рамках, заставляет работать.

Казалось бы, уйдя на «вольные хлеба», отказавшись от учрежденческого, газетного давления, твори себе на здоровье, ан нет — самыми непродуктивными, пустыми были те годы, когда Кузнецов ушел из газеты и занимался «чистым» творчеством. Выдавались дни, когда он не мог написать ни одной строчки: голова была пустой, как вымытая кастрюлька, пальцы вялыми, безвольными, из них просто-напросто выпадало перо.

Тут воспоминание отступило в сторону, уползло в синеватые яркие горбушки сугробов, растаяло там, и Кузнецов снова увидел собаку, стоявшую перед ним. Содрал с шампура еще один кусок мяса, кинул ей.

Собака осторожно взяла, подержала кусок в зубах, ожидая, когда он остынет; пар, неожиданно поваливший из ее пасти, был похож на дым, который желтое горное солнце не замедлило окрасить в нежную младенческую розовость. Кузнецов слышал где-то, что собакам и кошкам нельзя давать горячую пищу, от этого у них теряется чутье, глохнут инстинкты, но почему-то не придавал этому значения, а оказалось — надо придавать. Нельзя давать собаке дымящееся мясо, если не хочешь ее угробить.

Подержав немного мясо во рту, собака проглотила его. Кузнецов улыбнулся собаке, словно та была человеком и понимала что к чему, подумал сожалеюще, что собака все равно, как он ни старается, не понимает его. Но собака прекрасно понимала его, в ответ она благодарно улыбнулась. А Кузнецов за эти считанные секунды снова успел унестись в мыслях далеко-далеко и не заметил улыбки собаки. Кузнецов думал о том, что когда бывает начата литературная работа и перо хорошо, без препятствий скользит по бумаге, не задевает за остья и твердые волокна, если мысль идет гладко, то не надо этого бояться. Некоторые почему-то считают, что надо бояться, серятина, мол, выйдет… Не надо. Нужно писать, писать, писать — до тех пор писать, пока перо не остановится само.

Он осмысленными глазами посмотрел перед собой, вновь увидел собаку, нетерпеливо стучавшую передними лапами по утоптанному, твердому, как асфальт, снегу, — видать, стуком собака хотела привлечь к себе внимание Кузнецова. Увидев, что Кузнецов остановил на ней свой осмысленный взор, собака улыбнулась человеку. Кузнецову захотелось встать и погладить ее по голове, но вместо этого он содрал с погнутого алюминиевого стержня еще один кусок мяса, уже остывшего, растерявшего дым, кинул собаке, другой кусок стянул зубами для себя, съел, запил вином.

Вино было в самый раз — ни кислым, ни сладким, хорошо подходило к мясу, утоляло жажду и вызывало легкий шум в голове.

Рядом появилась компания: два парня в узких, с кожаными наколенниками и высокими молниями лыжных брюках, в каких ездят только мастера спорта, в фирменных ботинках «динафит», украшенных прочными хромированными пряжками, похожими на застежки какого-нибудь старого бабушкиного сундука, лыжи у парней были блестко-желтые, с угольной надписью «хага» — крупной, заметной издали — и буковками помельче — «Саппоро». Ни у кого на горе наблюдательный Кузнецов не видел такой экипировки и японских лыж «хага». С парнями находилась девушка, высокая, тонкая, с веселым открытым взглядом, в горной шапочке «а ля тролль», пересеченной понизу вязаной лентой с надписью «Остеррайх» — Австрия. Наверное, в Австрии эта шапочка и была куплена. Она сбросила шапочку с головы, тяжелые волосы латунной волной упали на плечи. В горы всегда приезжает много красавиц, они собираются сюда, будто на парад мод, привозят с собою украшения, туалеты, демонстрируют их по вечерам в местном ресторане, в котором можно недурно поужинать, — недоступные, полные собственного достоинства, изнеженные, с таинственным светлым блеском глаз, едва скрываемым притемью ресниц… Может, они приезжают сюда на поиски своей судьбы, своего принца? Тогда к чему же эта недоступность— желание быть не среди людей, а парить над ними?

За поясом у одного из парней торчала ракетница. Наверное, когда Кузнецов уехал с праздника, спустился с верхотуры на землю, там состоялись скоростные состязания и этот парень давал ракетницей старт.

— Смотрите, какая улыбчивая собака. — Девушка запустила руку в волосы, расчесала их пальцами, словно гребнем. Кузнецов знал по опыту, что когда смотришь на таких девушек, красивых и недоступных, обязательно возникает чувство утраты, некой неясной, но изнурительной тоски, хочется узнать: а кому эта девушка принадлежит? Неужели и ее парень такой же необыкновенный, как и она сама? — Улыбка во все тридцать два зуба!

— Тридцать два зуба, Марина, бывает только у людей. У собаки сорок шесть, — сказал один из парней, нагнулся, расстегнул замки своих «динафитов», с облегчением переступил ногами по снегу.