так-то просто отнеслась бы к этой затее. «Блестящая изолированность» еще являлась одним из догматов британской политики в 1937 году. Сэру Кристоферу Грахаму все это было известно, но планам ничуть не мешало… Пожалуй, даже способствовало.

Как англичанин, он был вполне доволен этой изолированностью. Географическое положение до катаклизма 6 Июня 1937 года постепенно превращало Англию, как изолированное государство Европы, в такую же привиллегированную страну, какой является Япония по отношению к Азии: в страну, так сказать, застрахованную от грабежей, пожаров и несчастных случаев и платившую за это ничтожную страховую премию в виде флота, более сильного, чем все остальные флоты земли. В этом бесспорно было нечто несправедливое и некорректное; безнравственное даже, если называть вещи своими именами…

И катаклизм 6 Июня 1937 года, пожалуй, м… как знать… водворил справедливость…

Тунель под Ламаншем давал сэру Кристоферу Грахаму никак не меньше тысячи фунтов стерлингов ежегодного дохода. А между тем туннель под Ламаншем был, бесспорно, всего лишь утопией. Но в Европе, да и во всем мире, народы никогда не позволяли критиковать утопии. И все охотно оплачивают каждую из них, пока невозможность не выясняется с полною очевидностью.

V.

Уже 7-го Июня Жак Ториньи был срочно вызван из Парижа в Лондон. Как и всегда, он отправился из Бурже в 3 часа дня, аэролюксом, который прибывает в Кройдон в 4 часа 8 минут. И пролетая над новыми землями, выплывшими накануне, сереющими и поблескивающими непросохшим подводным илом, он изумлялся, еще не вполне уясняя себе происшедшее. — Очевидно, это была настоящая девственная почва, простирающаяся без конца и края… Целые области, чорт возьми!.. Очевидно, эксплоатация этих областей должна была мало по малу, так или иначе, покрыть весь ущерб, какой только мог быть причинен катаклизмом. Меньше чем в полчаса, сквозь зеркальное окно аэроплана, Жак разглядел полуразрушенный Аббевиль, Булонь в развалинах, Фолькерон, рассыпавшийся в прах, и Кентербери, увы! — без собора. А снижаясь, путешественник подскочил и повернулся в кресле, чтобы обозреть горизонт: где же море? — его не видно! Его и не было видно. Моря больше не существовало…

Тогда, под влиянием рефлекса, не сразу уловив его своевременность, Жак Ториньи вспомнил, что на полпути между Булонью и Фолькероном пролетал над своего рода огромной рекой, такой широкою, что ее сразу можно было принять за озеро, и катившею с юга на север медленные и тяжелые воды землистого цвета. Он, впрочем, не догадался в этот миг, что эта река была просто Соммою, которая за одну ночь стала достойною соперницей Темзы, — соперницей счастливою, — и что этой удлинившейся Сомме суждено меньше, чем через шесть недель, сделаться по взаимному соглашению почти естественной границею между новыми французскими департаментами и новыми английскими графствами…

В посольстве Ториньи поджидала на его столе кипа желтых телеграмм. высотою сантиметров в тридцать. Он и не заметил, как прошло обеденное время: слишком страшные вещи сообщались в телеграммах. Парижский и Лондонский кабинеты, сразу согласившись в принципе относительно необходимости организовать всеобщую и международную помощь пострадавшему населению, сразу же разошлись по вопросу о распределении пострадавших зон в административном отношении. На очередь уже стал вопрос о границе, суля значительные осложнения.

— О, боже, — думал несчастный секретарь, — эта история ни мало не приблизит меня к Джэн… Только бы, по крайней мере, не вспыхнула война!

И, покончив с телеграммами, Жак не устоял против искушения пойти к леди такой-то, которая в этот вечер принимала. Мисс Грахам, по обыкновению, там была; и хотя ничего не было в Лондоне более светского и добродетельного, чем вечера у леди такой-то, катаклизм всех до того переполошил, что Жаку Ториньи удалось целых три четверти часа проболтать с мисс Грахам, не обратив на себя чьего-либо внимания, даже внимания сэра Кристофера.

То, что они вначале говорили друг другу, встретившись после трех дней разлуки, показавшейся им тридцатидневною, не касается решительно никого, кроме их, и рассказывать об этом было бы кощунственно. Но, покончив с клятвами во взаимной и вечной любви, они тоже принялись беседовать о катаклизме. И Жак Ториньи опять стал жаловаться: все эти бедствия, несомненно, послужат новыми и страшными препятствиями для любви Джэн Грахам и Жака Ториньи…

— О! Вы думаете? — возразила вдруг Джэн. — Мой отец иного мнения. А между тем, он человек деловой и редко ошибается.

— Что вы говорите? — воскликнул в изумлении Жак. — Что-же сказал вам отец.

— Мой отец сказал: простите, что я передаю вам его дословные выражения, дарлинг… Он сказал, что эти кровожадные французы стакнулись, должно быть, с дьяволом, на счет этого дела, и что отныне всякий англичанин и даже он сам, мой отец, должен будет чистить сапоги всякому французу, раз Ламанша больше нет. — Да, по одной той причине, что Ламанша больше не существует, сказал он, — вы с нами сровнялись; и это кажется моему отцу чудовищным событием.

— О, — воскликнул Жак, — Джэн, моя дорогая, я с вами сравняюсь, чуть только свободно заключу вас в объятия, в постеле…

— Молчите! — возмутилась Джэн Грахам. — Нужно быть, в самом деле, французом, чтобы только представить себе такие бесстыдные вещи. Но все-же я говорю вам: мне кажется, Джэмс, darling, мне кажется, что если бы… если бы вы меня заключили в объятия в этом… в этом месте, которое вы назвали… в этой постеле, да… то это, пожалуй, было-бы не так уж плохо… И это принесло бы, пожалуй, и Англии, и Франции… как знать… богатые плоды…

VI.

Однако, это произошло не сразу.

Тут надо напомнить читателю, что в 1937 году барометр франко-британских отношений совершал весьма тревожные и весьма неожиданные колебания между «устойчиво ясною погодою» и «грозою». Со времени хромого мира 1919 года, мировое равновесие, впрочем, ни разу не восстанавливалось прочно, но в этот год положение грозно ухудшилось: экономический кризис в Англии, для которого почти нельзя было придумать непосредственного разрешения, волновал почти все население Соединенного Королевства. Лондон и Париж смотрели друг на друга, как волки, между тем как в Мадриде и в Риме испанский и итальянский премьеры, обеспокоенные прусскими притязаниями, терроризируемые мыслью о возможности какого-либо нового европейского конфликта, кое-как утешались только тем, что один посматривал на Пиренеи, другой на Альпы, но не знали в какую дверь постучаться, чтобы надежно застраховаться от войны, и согласились бы