Но те не горевали. Женились они на вдовах с богатым приданым, в тот же год перевезли из соседних деревень новые дома. Петрован поставил пятистенок на месте старого дома, а младшенький Костюха построился на краю деревни. За одну весну взлетел у капустников новый дом всем на удивление. Напротив посадил Костюха крохотный тополек — знак, что хозяин осел тут навсегда. Из всех братьев самым тихим и покладистым был Сергуня, с ним и осталась его мать, тетка Марфа.

Других новых домов в Купаве скоро не ожидалось, пока не подрастут разве бессоловские ребята. У Якова Семеновича семь сыновей подрастает. Каждому по дому — семь домов. «Вот Купава-то разрастется!» — радовался я и прикидывал, где будут строиться Бессоловы, в которую сторону двинется наша деревня.

Над Купавой с восточной стороны нависала огромная, упиравшаяся в небо гора, чем-то смахивавшая на серую Сергунину папаху. Гора как бы делилась на три части. Каждая из них называлась по-своему: нижняя часть, или подошва горы, — Кирпичной, здесь стародворские смекалистые мужики нарыли ям и принялись делать кирпичи, средняя — самая непутевая — Кринками, а заросшая лесом макушка звалась Столбом. Если над горой разразится гром, бабы, крестясь, шептали: «Ишь ведь как Илья-то пророк, на колеснице над Столбом катается… Катается да и вылетит Илюшка из коляски…»

И верно, погремит-погремит пророк, и туча, будто надвое расколовшись, вдруг утратит силу и двумя черными крылами с ворчаньем уплывет на болота. «Вот он, Столб-то… И впрямь, вылетел ведь Илья, голубчик».

От этого Столба вправо тянулась цепь хребтов, похожих на большие серые караваи. Она как бы брала в полукольцо огромную, переливающуюся разноцветьем низину с полями, лугами, озерами и предохраняла эту своеобразную чашу от северных ветров.

По хребтам как попало лепились деревеньки — Данилово, Филево, Индалица, Трухино… За деревнями сразу же на десятки верст шли глухие леса и болота. Бабушка моя, Семеновна, считала, что за лесами да болотами начинается край света. На самом же деле верстах в тридцати от нас с Вятки на Котлас проходила железная дорога, или, как ее звали, чугунка. Бабушка, конечно, слыхала от нищих и богомольцев об этой чугунке, но сама никогда не видела ее.

Помимо нашего озерка в окрестностях было много и других озер, и все безымянные. Различали их по деревням — Выползовское, Грибинское, Леншинское… Купавское озерко летом с краев зарастало троелистком, белыми и желтыми кувшинками. За ними мы, ребятишки, плавали в дубасах-долбленках на самую глубь, на чистотку, и рвали цветы, чтобы показать дома, какая это красота — кувшинки. Почему-то белые цветы мы звали петушками, а желтые — курочками.

Никто из взрослых не удивлялся этой красоте, растут, ну и растите, хоть и без пользы, но на воде, а не на поле. Даже бабушка и та была к ним равнодушна. Она больше всего ценила широколистный троелисток. Бабушка рвала эту траву летом, потом сушила ее, а когда, случалось, прихворнет зимой, заваривала крутым кипятком и пила ужасно горький, как хина, настой. Прожила она долго, под конец уже начала путаться, сколько ей лет, то ли восемьдесят девять, то ли девяносто восемь. Одним словом, она никому не собиралась уступать свою сотню.

Наша деревня вскоре опять пошла на убыль. Меньшенинский Тимоха однажды в стужу вышел на крыльцо, каким-то образом пристроил крючок изнутри и, взяв его на взвод, захлопнул дверь, а сам остался на улице. Да так и замерз. Об этом рассказывала бабушка.

Все, что можно было тащить от Меньшениных, охотники до чужого добра растащили быстро. Я частенько по вечерам видел огонь в больших окнах сумрачного неприютного дома, спрашивал мать, кто же там живет. «А никто, — отвечала спокойно она. — Добро меньшенинское растаскивают… Не гляди… Пусть без нас…»

Она не хотела быть причастной к этому добру, да и бабушка тоже шептала: «Даровое недолговечно, счастья не принесет». Но мне очень хотелось посмотреть на добро. Однажды я не вытерпел и забежал в опустевший, с выбитыми окнами, дом. В углу увидел большую груду уже никому не нужных книг. Посмотрел книжку с картинками. «Это ведь не добро, а картинки, — подумал я. — Кому они нужны?»

Я начал собирать книги и таскать их домой. Бабушка подбадривала: «Таскай, таскай, Аркашик, а то так же сожгут». Мать возражала: «Зачем тебе чужие книги? Будешь учиться — букварь дадут в руки, и читай». А бабушка твердила свое: «За книжки не заругают, может, пригодятся еще…».

Вскоре дом с верандой перевезли за озеро, в соседнюю деревню.

2

Осенью, после страды, парни уходили в Красную Армию. Проводы им устраивали торжественные. Вспоминали, как недавно, в гражданскую, отстояли наши, вятские, родной край от беляков-колчаковцев. Уезжали парни в Осинов-городок, что в восемнадцати верстах от нас, на лошадях с подвязанными к дуге колокольцами. И вообще призывники были на особом положении, по неделе, по две отдыхали — «некрутились», нарядные разъезжали на лошадях, запряженных в тарантасы, пели под гармошку песни. Раньше, бывало, рассказывала бабушка, парни уходили в «ратники» на двадцать пять лет, а теперь чего же — легка служба, на три-четыре годика, но все равно погулять перед уходом в армию надо, с девушками попрощаться.

Подошла пора призываться и Алёшенции — так ласково называла Кузьмовна сына.

Алёшенция спокойно дождался положенного дня, пораньше встал, оделся и отправился на призывной пункт.

— Пешком-то в такую даль? — удивились бабы. — Лошади, что ли, Кузьмовна пожалела?

— А неуж не дойдет такой парень, — ответила соседкам старуха.

Алёшенция, верно, был высок и широк в плечах.

Вечером он вернулся домой и сообщил, что его взяли в морской флот. Все изумились — в морфлот брали редко, из Купавы никто никогда не имел чести служить там. Бабы и мужики Алёшенцию поздравляли, называли его теперь по имени-отчеству — Алексеем Степановичем, а мы, ребятишки, ходили за ним по пятам. «Эвон какой человек у нас появился. У флотских одна одежда чего стоит». Я одного флотского как-то в селе видел и одежду его запомнил: на голове картуз без козырька, только ленточки трепыхаются за плечами, а на концах ленточек — якорьки. На пиджаке горят, будто золотые, пуговки. А брюки внизу широкие, одним словом, брюки клеш. Хотя Алёшенция ходил в своей одежде, но скоро и ему выдадут. Я радовался и завидовал. Смотрел на свой старенький картуз: нельзя ли и мне отрезать козырек и приделать к околышу ленточки?, Но неизвестно, как еще на это посмотрят мать и бабушка.

Однажды к Кузьмовне на крыльцо собрались мужики посидеть с будущим моряком. Сидел и смотрел за деревню Алёшенция, мечтательно разглядывал