Илья Крупник НАИСКОСОК

Было светло, день, он сидел у бабки в старом кресле. Да. Да! Он прятался тут от жены! Бабка-хозяйка давно ушла, а он задремал, похоже.

Во дворе зимой эта бабка упала, он помог, довел сюда, в соседский дом. С тех пор — единственному — она кивала ему, улыбаясь чуть-чуть в морщинах. Тут жена его не найдет.

Имя у бабки было простое Дуся, на улице у них, Железнодорожной, она торговала семечками. Сидела на стуле неподвижно в черном платье до пят, большая, грузная, как темная копна. Перед ней на табуретке раскрытый мешок полный, стакан граненый утоплен в семечки, рядом другой, поменьше.

Только фамилия у нее была, пожалуй, не очень простая, хотя это было абсолютной правдой, точно: фамилия была Вертеп.

Конечно, есть разные значения: в старину как будто так называли притон, но и другое есть — прежние деревенские объяснили — давным-давно ходили по селам люди с куклами раскрашенными самоделками, устраивали представления.

Дуся была во всем городская; может, деды когда-то были деревенские?

Во дворе рассказывали: сколько-то лет назад, и еще жив был ее третий или четвертый муж, они занимались прибыльным, очень профессиональным делом — к ним приводили породистых собак, и она с мужем помогали выводить породистое потомство.

У одного из соседей, большого умельца, была собачка-девочка, к ней подобрали, наконец, потенциального папашу будущих породистых детей.

Да только красавец-мальчик на беду оказался неумелым девственником, и никак понять не мог, чего от него хотят.

Дуся становилась уже на колени и снизу ладонью поддерживала будущую мамашу, а Дусин муж прикладывал будущего папашу. Но не получалось ничего.

И вдруг у папаши от изумления и радости стали невероятно круглыми глаза, и он застыл.

Короче, пришлось Дусиному мужу действовать дальше самому, раскачивать папашу. Результат превзошел все ожидания: детей оказалось десять.

Понятно, сейчас вдовой Дусе осталось разве что поджаривать семечки.

— Но, — высказала ему бабка Дуся, когда пояснил, почему хочет прятаться, — ты просто найди жену себе поумней да и покрасивей. Вот я в жизни свою красоту реализовала.

Он запер бабкину дверь снаружи, пошел мимо семечек и отдал ключ.

— Спасибо.

— Угу, — кивнула бабка Дуся. — Понадобится? Заходи.

Он стоял теперь у перекрестка. Прямо и справа все еще копали, тогда он перешел на левую сторону наискосок по широкой доске.

В маршрутке было тесно, мимо мчались назад уже незнакомые дома. Отпуск его кончался, впереди явно была пустота, найдут помоложе. «Ищи работу! — кричала ему Лизка. — Сколько можно!»

А можно…а можно разве что прищурить глаза. Рядом, как всегда, был его папа, держал за руку. Они сидят вдвоем, вместе на скамейке в районном парке у воды. Сбоку какие-то отцветшие кусты иван-чая, белые пуховые их головы колыхаются от ветра. От ветра одна оторвалась и полетела в пруд, и поплыла. Она плывет быстро, быстро-быстро, как маленькая утка. Да.

А ему уже почти шестнадцать, и без папы прежде он не мог ходить — остаточный полиневрит. Как больно было в детстве, и лекарства, массаж, зарядка… Но папа был рядом и давно, часто, особенно когда папа ушел на пенсию, они ходили вместе, ходили и ходили, ходили и ходили, ходили и ходили. Оттого постепенно он смог сам, еще осторожно, пусть косолапо, раскачиваясь, но ходил. И снова брал папу под руку.

Это теперь, через годы трудно поверить, осталась хромота немножко — больше ничего.

Маршрутка тормозила, люди вылезали, согнувшись, вылезали, и она мчалась опять.

Он сидел позади. Еще остановка, но долгая почему-то, кругом пустые сиденья. Вроде вообще он один? Нет, кто-то стоит, наклонившись к водителю, разговаривает. Видны отсюда джинсовая куртка, джинсы, волосы светлые до плеч.

А здесь за стеклами угол магазинчика с вывеской дурацкой «Подошва» — выходит, ремонт обуви. Никогда, похоже, тут не бывал. Проехал свою остановку! К папе… Даа.

От угла магазинчика уходила вниз гладкая дорога. Только на столбе висит «кирпич».

Но они уже едут и быстро! По этой дороге, где «кирпич». Женщина, что уговаривала водителя, сидит впереди, вполоборота; слева, и, вплотную прислоняясь к стеклу, глядит на дорогу.

Куда мы едем? Да все равно. Кто писал? — Родишься и прикрепишься. Придешь на службу, так и живешь.

А едем куда-то в балку, овраг громадный, вокруг короткая зеленая трава. И памятник посередине там невероятный, большой, черный.

— Ну все, — оборачивается водитель, немолодой, угрюмый человек. — Дальше пешком пойдете.

Они шли по асфальтовой пологой дорожке. Женщина впереди, худенькая, в джинсовой куртке, брючках, сумка через плечо на ремне. Белокурые волосы ее вовсе не крашенные… Красивые.

Памятник был густого чугунного цвета: огромные, плотно сгрудившиеся люди. Первый вытягивал черные длинные руки вперед, сжатые в кулаки. Сбоку прижимался к нему стоявший на коленях маленький человек. Позади еще кто-то поднял вверх высоко черную ладонь.

Они стояли оба, задрав головы. Наконец молча пошли кругом. Нигде ни надписи никакой, ничего.

Невдалеке нечто похожее на дом с окнами, но плоской крышей, и длинный он, продолговатый.

Все окна были с решетками, а перед окнами вроде бетонные подоконники, широкие.

— Я залезу, посмотрю. — Она оборачивается. Они стоят рядом у последнего от торца окна. Какие у нее большие вопрошающие глаза. Только совсем не такие, как у Лизки, хотя они голубые, но Лизкины словно без зрачков, словно ничего не выражают.

Он, вцепляясь в решетки, влезает тоже на подоконник, а она очень ловкая. Сколько ей лет? Когда рядом, он даже чувствует тонкий такой запах — кажется, что вовсе не косметики.

Они глядят сквозь решетки.

— Ничего не видно, — говорит она, прижимаясь лбом. — Вот, что-то лежит. Плиты, кажется, одна на другой. И кирпичи светлые. А вы видите?

— Да. Но это, по-моему, не склад. На задней стенке, — он всматривается вбок, вдавливаясь щекой в решетку, — там что-то написано, большие буквы, но отсюда не прочтешь.

Спрыгнув, они идут вдоль стены. На белой стенке фломастером нарисован контур красного большого сердца, и надписи разные вкривь, вкось «Петя лох», «Я тебя люблю», «За что ты обиделась на меня?» Мальчишки и девчонки развлекались.

Двери в переднем торце, как ворота, и тоже решетчатые, заперты на висячий замок.

Отсюда видны там словно пустые витрины, ближе к стене, и те же светлые кирпичи, плиты. То ли не закончена еще работа, то ли брошена.

На задней стенке можно уже прочесть белые буквы, часть фразы «…оккупантами здесь расстреляны 120 тысяч…»

— Господи! — говорит она. — Это ж музей! Хотели, наверно…