насыщенной белым дневным светом, перед тем же веселым и решительным доктором.

Только на этот раз доктор держат ее за руку, уже исправленную, и показывал студентам окончательные результаты своего хирургического искусства.

И не было ей больно, как когда-то. После той первой операции она успела перенести еще две. Одну, когда отнимали руку от живота вместе с приросшим к ладони одним общим лоскутом толстой кожи. И вторую, когда тот лоскут на руке разрезали на пять узких полосок, по числу пальцев.

И теперь в голосе доктора, говорившего со студентами, звучало чувство удовлетворения, слышалась гордость ученого, силой своего безошибочного знания облегчающего людские страдания.

— …Почему же, друзья, мы сделали еще две операции, а не одну? Почему сразу не разрезали лоскут, по числу пальцев, на пять полосок, когда отнимали ладонь руки от живота? Да ясно же, почему. Потому что кожа живота, оторванная от родной почвы и разделенная на пять отдельных долек, могла и не прижить к пальцам. А потом, когда общий лоскут на ладони весь пророс сосудами и нервами, когда в течение известного времени пожил одной жизнью с пальцами, питался вместе с ними и рос, — тогда уже можно было делить его на пять полосок. Вот почему, друзья, я не начинал самой последней операции до тех пор, пока в приращенном к руке лоскуте не появилась полная чувствительность, свидетельствующая о полной жизни. А теперь вы видите: все пять пальцев шевелятся, двигают суставами, хорошо обросли подушечками кожи. Правда, один шов у нас легонько гноится, это как бы портит нам картину нашего полного торжества. Но это не опасно, вопрос только в известном времени, заживет, так как сама долька чувствительна, жива, не мертва.

И доктор демонстративно кольнул кончиком пинцета внутреннюю поверхность Надькиного пальца.

Надька почувствовала нормальную боль, отдернула от острия пинцета руку и улыбнулась доктору счастливыми, восторженными, искрящимися глазами.

— Смотрите сюда, друзья, — взял ее руку доктор, поднял, повернул к студентам внутренней стороной пальцев, с приросшими к ним толстыми подкладками. — Смотрите сюда, почему у нас получились тут такие толстые подушки? Да ясно же, почему. Потому что на ладони кожа должна быть тонкая, нежная, эластичная, а мы пересадили туда клочок с живота, где она толстая и грубая. Но это ничего. Постепенно кожа будет дифференцироваться. Живя и питаясь не на животе, а уже на руке, она будет принимать и вид и природу руки. Закон при-спо-соб-ля-е-мос-ти. А подвижность у нас, как вы видите, восстановлена в достаточной степени. А ну-ка, Надя, похвались, пошевели пальцами.

Девочка залилась радостной краской, поспешно так подняла выше головы правую руку, зашевелила, задвигала в воздухе своими новорожденными пятью пальцами, и всеми вместе и каждым в отдельности.

«Скоро, скоро увидит это и Нижняя Ждановка!»

— Правда, друзья, как вы видите, подвижность у нас все-таки еще неполная, не стопроцентная, и туговатая. Кисть руки нужно еще разрабатывать и разрабатывать. Тогда и те подушки будут быстрей утончаться. Надя, а дома ты шевелишь пальцами, как я велел?

— Все время, — послышался растроганный голос девочки, а сама она отвернула в сторону худенькое личико и быстро-быстро заморгала глазами.

— Но ее шевеление все-таки еще дешево стоит, друзья. Мы должны добиваться большего. Тут сейчас было бы очень полезно вмешательство физиотерапии. Ведь руку хорошо разрабатывать на станке. А у нас в клинике таких машин нет. Соответствующие приспособления имеются на Петровке, в известном Институте физиотерапии. Но попасть туда очень трудно. Я лично пытался хлопотать за нее, но из этого ничего не вышло.

Надька стояла на месте и вертелась во все стороны, сияющая, довольная. Не знала, как сдержать радость.

Доктор сделал шаг к ней, встал рядом, как отец с дочерью, и прощально так погладил ее по нежной детской головке.

— Пройдут два-три года, и ты не узнаешь, какая рука у тебя болела, — произнес он тихо.

Встрепенулась вся Надька, выпрямилась и убежденно повторила:

— Не узнаю!

И в самые глаза доктора посмотрела таким взглядом, что тот, многоопытный мужественный хирург, привыкший на все и всех глядеть равнодушно, на этот раз не выдержал и как-то странно отмяк.

— Как-кая девочка! — придушенным шепотом воскликнул он и покачал головой.

VIII

Надькина жизнь в Москве навсегда отложилась в ее душе событием огромным, ослепляющим, таким, которому нет и не может быть равного.

Возвратившись в Нижнюю Ждановку, погрузившись опять в деревенскую тишь и медлительность, Надька не переставала чувствовать, что она уже не та, — другая. Подобному чувству вероятно, не мало помогало и то, что в Москве, с помощью знакомых Груни, она быстро научилась грамоте, читала, писала, рисовала и привезла с собой целый узелок книжек, надаренных ей жильцами квартиры.

Она и внешне изменилась, выросла; черты ее лица покрупнели, определились резче; глаза углубились, приобрели новое, какое-то внимающее и ищущее выражение.

Дети и подростки приглядывались и прислушивались к новой Надьке с удивлением; взрослые с гордостью и с многоожидающими улыбками, точно все они были ее родителями.

И уже никому в голову не приходило называть Надьку Маришкину Надькой «косорукой». Какая же она теперь «косорукая», когда обе руки у нее совершенно исправные? А работает она еще жарче, еще ухватистее, чем прежде.

Все только говорили, что Надьке Маришкиной, в ее необыкновенном развитии «много косая рука помогла», «пять неправильно сросшихся пальцев». И вспоминали про тот несчастный случай с ее рукой на шерстобитке Гаврилы Силантича.

И что бы Надька в деревне теперь ни работала, — пряла ли на самопряхе пряжу в избе зимой, вела ли по двору счет цыплятам после пасхи весной, полола ли в открытом поле просо на июньском солнцепеке, собирала ли в хмуром лесу топливо пасмурной осенью, — всегда и всюду, иной раз в самый разгар работы, — вдруг перед ней вставала Москва! Город бесконечная громадина; дома многоэтажные дворцы; трамваев, автобусов, автомобилей нельзя дорогу перебежать, раздавят; на улицах бесконечный поток непрерывно движущегося народу, суета, беготня, толкотня, блеск, причем ночами еще торжественнее, еще ярче, чем днем; красивые памятники во всех садах особенным людям, за их необыкновенную жизнь, за их подвиги. Трамваи; Плющиха; Девичье поле; толпа студентов, студенток; клиники, операционный зал, невиданно белый, полный белого дневного света; веселый колдун, весь в белом, в поварском колпаке, изумительный профессор…

Работа вывалилась у Надьки