каждая.

Не станем более распространяться о процветании Образовательного кредита, ибо, выражаясь языком банкиров, цифры говорят сами за себя.

В конце прошлого века Эколь Нормаль^[7] уже заметно пришла в упадок, и мало кто из молодых людей, коих влекло к себе литературное поприще, хотел туда поступить. Многие из них, и отнюдь не самые худшие, забросив свои профессорские мантии, хлынули в журналистику и публицистику. Впрочем, это досадное явление больше не повторялось, ибо вот уже десять лет, как все абитуриенты норовили попасть на факультеты точных наук. Но если преподаватели греческого и латыни тихо угасали в своих опустевших классах, то их дипломированные собратья, доктора точных наук, вознеслись сверх всякой меры, с непревзойденным изяществом расписываясь в платежных ведомостях!

Технические науки преподавали на шести отделениях: математическом, с подразделениями арифметики, геометрии, алгебры; астрономическом, механическом, химическом и, наконец, наиважнейшем — отделении прикладных наук, с подразделениями металлургии, заводостроения, механики и химии, приспособленной для нужд изящных искусств.

Отделению живых языков, бывших в большом почете (кроме французского), придавалось особое значение. Одержимый филолог смог бы изучить здесь две тысячи языков и четыре тысячи наречий, употребляемых во всем мире. Подразделение китайского языка не имело такого множества студентов со времен колонизации Кохинхины.^[8]

Общество образовательного кредита владело огромными зданиями, воздвигнутыми на месте бывшего Марсова поля, ставшего ненужным с тех пор, как Марс^[9] перестал финансироваться из бюджета. Здесь вырос огромный район, настоящий город с кварталами, площадями, улицами, дворцами, церквями, казармами, похожий на Бордо или Нант и вмещающий сто восемьдесят тысяч душ, включая души преподавательские.

Монументальная арка вела в обширный внутренний двор, названный Вокзалом просвещения и опоясанный учебными корпусами. Столовые, дортуары, зала общего конкурса, где свободно размещались три тысячи учеников, стоили того, чтоб на них взглянуть. Впрочем, старожилов, привыкших за полвека ко всяким чудесам, все это ничуть не удивляло.

Итак, толпа жадно устремилась к месту раздачи наград; подобное торжество — всегда событие, пробуждающее любопытство и вызывающее живой интерес у родственников, друзей и знакомых, коих набиралось до пятисот тысяч. Немудрено, что особое столпотворение отмечалось на станции «Гренель», расположенной тогда в конце Университетской улицы.

Между тем, несмотря на прибывающую толпу, сохранялся полный порядок; правительственные служащие, не слишком ретивые и, стало быть, не такие несносные, как стражи порядка прежних времен, охотно открыли все двери настежь: полтора столетия потребовалось для усвоения простой истины, что при большом скоплении народа стоит не сокращать, а увеличивать количество входов и выходов.

По случаю церемонии Вокзал просвещения был в пышном убранстве. Нет такой площади, сколь велика бы она ни была, которую нельзя заполнить. И вскоре на парадном дворе уже было негде протолкнуться.

В три часа пополудни министр Украшательства города Парижа совершил торжественный выход; его сопровождали барон де Веркампэн и члены Административного совета. Барон занимал место по правую руку от его превосходительства, господин Фрапплу восседал слева. С высоты помоста, куда ни кинь взор, открывалось необъятное море голов. Грянули оркестры заведения; каждый играл в своем тоне и ритме, что создавало невообразимую какофонию, которая, впрочем, не оскорбляла слуха никого из пятисот тысяч присутствующих.

Церемония началась. По рядам прошел шепоток. Наступило время речей.

В прошлом веке некий сатирик по имени Карр^[10] издевался (и весьма справедливо!) над официальными речами на дурной латыни, произносимыми при вручении наград. Сегодня он просто не сумел бы найти повода для насмешек, ибо латинское красноречие давно кануло в Лету.^[11] Да и кто бы теперь его понял? Это было бы не под силу даже преподавателю класса риторики!

Речь на китайском языке как нельзя лучше заменила латынь; некоторые пассажиры вызвали даже гул одобрения; великолепная тирада о сравнительном изучении культур Зондских островов прошла на «бис». Это словцо все еще было в ходу.

Наконец поднялся заведующий отделением прикладных наук. Наступил торжественный момент. Апогей церемонии.

Неистовую речь оратора переполняли преприятнейшие звуки, напоминавшие свист, стон, шипение работающей паровой машины. Его сбивчивое словоизвержение было подобно запущенному на полную скорость маховому колесу. Режущие слух фразы цеплялись одна за другую, как зубчатые колеса. Не представлялось ни малейшей возможности пресечь напор столь бурного красноречия.

В довершение всего заведующий так взмок, что от него повалил пар, вскоре окутавший оратора с головы до ног.

— Фу ты, черт! — усмехнувшись, сказал соседу пожилой господин с тонкими чертами лица, всем своим видом выражая презрение к подобным ораторским несуразностям. — Что вы об этом думаете, господин Ришло?

Вместо ответа Ришло только пожал плечами.

— Чересчур поддает жару, — словно развивая метафору, продолжал старик, — вы можете мне возразить, что у него имеются предохранительные клапаны. Но согласитесь, если заведующий отделением прикладных наук вдруг лопнет, это создаст пренеприятнейший прецедент!

— Отлично сказано, Югнэн, — отозвался господин Ришло.

Возмущенные крики «Тише!» прервали наших собеседников, обменявшихся понимающими взглядами.

Тем временем оратор не унимался. Он витийствовал, без зазрения совести восхвалял настоящее, как мог чернил прошлое, превозносил современные технические достижения и даже дал понять, что будущему останется лишь почивать на лаврах. Со снисходительной небрежностью вещал он о ничтожном Париже 1860 года и ничтожной Франции прошлого века. Не жалея красок, он живописал блага цивилизации своей эпохи: скоростное передвижение в разные точки столицы и поезда, пересекающие город по битумному покрытию улиц; доставляемую прямо в дома электрическую энергию и уголь взамен пара; наконец, океан, самый настоящий океан, омывающий теперь набережную Гренель. Словом, оратор, то и дело впадавший в дифирамбический маразм, был возвышен, лиричен, выспренен, неподражаем, а точнее сказать, несносен и до крайности несправедлив, ибо не желал признать, что все чудеса двадцатого столетия были подготовлены веком девятнадцатым.

На той же самой площади, где сто семьдесят лет назад восторженно отмечался праздник