- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (74) »
Влетев в дом, Софи подхватила бросившегося к ней малыша. — В саду была.
Люк успокоенно прижался к ней. Русые кудряшки защекотали шею, напомнив, что еще вчера собиралась подстричь братишку, но в суете позабыла. Из ясных глазок исчезла тревога.
Но и худощавый малыш был для Софи еще тяжел, особенно сейчас. В животе заурчало, и девочка спешно вернула братишку в детскую. Вытащила из-под стула коробку с игрушками.
— Посиди тут пока. Потом поедим и гулять пойдем… Если мне совсем худо не станет…
Иные дети в три года только и знают, что капризничать да хныкать целыми днями, но Люк был совсем не такой. Послушный, умненький. Скажешь: сиди, играй — и будет себе играть. Скажешь есть — поест. И добавки не попросит, потому что знает, что неоткуда этому счастью в их доме взяться. И спать ложился ровно по часам, и просыпался так же, почти минутка в минутку, иначе вряд ли она сегодня решилась бы уйти так далеко. И неизвестно, как бы они протянули следующие две недели. А то и три, пока пунцовая Кларисса распустится.
А теперь проживут!
Нет, девочка не гордилась тем, что сделала. Но и угрызений совести не испытывала. Старого Ганса она выбрала не случайно: осенью, когда мама только-только заболела, Софи бегала в его аптеку — соседка присоветовала, мол, там подешевле, чем у других. Тогда и заприметила, как любит старик среди дня выкладывать на прилавок монетки и пересчитывать в отсутствие покупателей… А доктор после сказал, что дрянные были микстуры, не по рецепту сделанные, а то не запустили бы так обычную простуду…
Ганс ее не узнал, но это и не диво. Во-первых, старый уже, в очках дальше собственного носа не видит. А во-вторых, осенью Софи совсем не так на люди выходила: и шляпка у нее была, и теплый плащик с пелериной — совсем как у взрослой барышни. И в платье, в котором обычно в саду копалась, никогда не подумала бы за калитку ступить.
Шляпку среди прочего она еще в весну продала: на холода и платка хватит. Плащ и сапожки сохранила, хоть за последние и боялась — а как нога подрастет за лето? Из платьев, кроме этого, затертого, еще два оставила. В одном по лавкам ходила. В другом, нежно-голубом, с белым кружевным воротничком, — на набережную вечерами. Правда, за последнюю неделю ни разу его не надевала, не с чем было выходить: снежно-белая Маргарита уже отцвела, Кларисса лишь набирала бутоны, а других цветов по этому времени в саду не было. Но к концу месяца можно будет снова забыть о нужде. Прогуливавшиеся по набережной молодые люди покупали розы с охотой. И как не купить у таких милых детей? Люку, бывало, и просто так давали монетку или две. Потом приходилось отдавать треть заработанного сидевшей на ступеньках нищенке, но все равно оставалось достаточно, чтобы купить еды и не думать о завтрашнем дне…
Но недавно Софи поняла, что думать все равно надо. И не только о завтрашнем, но и о послезавтрашнем тоже. В доме уже не осталось ничего на продажу, а розы не могут цвести круглый год…
Когда Валет еще не был валетом, он был солдатиком, девяткой. До того еще полгода ходил семеркой или, как в колоде говорили, свояком. Но шутом-шестеркой Валет не был никогда. А вот Шут дожил шутом до двадцати и, похоже, останется им до конца жизни. — Манон, крошка моя! — надрывался он под закрытыми окнами. — Лапушка! Кисонька! Рыбка! Первые зеваки, привлеченные этими выкриками, останавливались и с улыбкой посматривали на встрепанного парня в яркой красной рубахе, заправленной в широкие, заплатанные на коленке, штаны, и щегольских лакированных штиблетах. Польщенный их вниманием, Шут пригладил торчащие во все стороны льняные волосы и воодушевленно продолжил: — Манон, малышка! Хватит дуться! Не верь тому, что говорят: я никогда тебе не изменял, любимая! В ответ на это заявление оконце над мастерской точильщика отворилось, и на мостовую полетел горшок с геранью. — Ну может лишь раз! — поспешно признал проворно отскочивший в сторону белобрысый. — С Лизеттой. Но я тогда был пьян, крошка моя, почти ничего не помню. Это же не считается? — спросил он с надеждой. Вслед за цветочным горшком отправилась старая жестяная лампа. — А, так ты имела в виду не Лизетту! Заинтересованных прибавилось. — Если ты о Катрин, то это было еще до тебя, милая. Мы давно расстались! Со звоном разбившаяся у ног пустая бутыль освежила память незадачливого любовника. — Мы расстались, Манон! Честно. Но, возможно, я пару раз забывал об этом. Ты же знаешь, какой я рассеянный, крошка? Разве можно считать это изменой? Кто-то хихикнул, ожидая очередного "подарка" от разгневанной красотки, но той стало жалко разбрасываться и без того скудным имуществом, и она соизволила выглянуть самолично. На узкий подоконник тяжело легла пышная грудь, надолго приковавшая к себе взгляды зевак, и лишь вдоволь налюбовавшись на выпирающие из тесного лифа округлости, размерами не уступавшие продаваемым неподалеку дыням, те обращались взглядами к пылающему праведным гневом лицу, несмотря на обозначившийся второй подбородок и пухлые щеки, довольно милому. — Крошка моя! — радостно выдохнул Шут. — Кобель! — сердито взвизгнула "крошка". — Все-то у тебя не считается! Ни Лизетта, ни Катрина. Жюли тоже? — Эта — тем более! — храбро заявил парень. — Почему? — заинтересовалась Манон. — Мне не понравилось! — сообщил Шут во всеуслышание. Валет втиснулся в уже немаленькую толпу случайных свидетелей семейной размолвки. Задел кого-то плечом, извинился. Кому-то наступил на ногу, но на него только шикнули беззлобно: спор влюбленных был куда интереснее неуклюжего мальчишки. — Милая, ну впусти меня, — умолял белобрысый. — И не подумаю! Видеть тебя не хочу! — А ты не видь, лапушка. Закрой глазки и открой дверь. — Убирайся! — Но где же мне жить, кисонька? — Где угодно, только не у меня! Пусть девки, что тебя ублажают, теперь еще тебя и кормят! — Они кормят, рыбонька… Но жить-то мне где? После такого Манон расщедрилась на еще один цветочный горшок. — Значит, все кончено? — с тоской спросил Шут. Зевак занимал тот же вопрос, но толстушка не снизошла до ответа. — Ты разбиваешь мне сердце, Манон! — трагично возрыдал отвергнутый гуляка. — Может, ты дашь мне хоть что-нибудь на память о нашей любви? Хотя бы… Хотя бы одну из своих юбок. Я сооружу себе шатер, чтобы не спать под открытым небом… Дальше Валет не слушал. Выбрался из толпы, негромко насвистывая, прошел вдоль рыночных рядов и свернул в пустой переулок. Шут был плохим вором, правду сказать, он вообще вором не был и к колоде прибился то ли по недоразумению, то ли потому, что среди слободских так
Когда Валет еще не был валетом, он был солдатиком, девяткой. До того еще полгода ходил семеркой или, как в колоде говорили, свояком. Но шутом-шестеркой Валет не был никогда. А вот Шут дожил шутом до двадцати и, похоже, останется им до конца жизни. — Манон, крошка моя! — надрывался он под закрытыми окнами. — Лапушка! Кисонька! Рыбка! Первые зеваки, привлеченные этими выкриками, останавливались и с улыбкой посматривали на встрепанного парня в яркой красной рубахе, заправленной в широкие, заплатанные на коленке, штаны, и щегольских лакированных штиблетах. Польщенный их вниманием, Шут пригладил торчащие во все стороны льняные волосы и воодушевленно продолжил: — Манон, малышка! Хватит дуться! Не верь тому, что говорят: я никогда тебе не изменял, любимая! В ответ на это заявление оконце над мастерской точильщика отворилось, и на мостовую полетел горшок с геранью. — Ну может лишь раз! — поспешно признал проворно отскочивший в сторону белобрысый. — С Лизеттой. Но я тогда был пьян, крошка моя, почти ничего не помню. Это же не считается? — спросил он с надеждой. Вслед за цветочным горшком отправилась старая жестяная лампа. — А, так ты имела в виду не Лизетту! Заинтересованных прибавилось. — Если ты о Катрин, то это было еще до тебя, милая. Мы давно расстались! Со звоном разбившаяся у ног пустая бутыль освежила память незадачливого любовника. — Мы расстались, Манон! Честно. Но, возможно, я пару раз забывал об этом. Ты же знаешь, какой я рассеянный, крошка? Разве можно считать это изменой? Кто-то хихикнул, ожидая очередного "подарка" от разгневанной красотки, но той стало жалко разбрасываться и без того скудным имуществом, и она соизволила выглянуть самолично. На узкий подоконник тяжело легла пышная грудь, надолго приковавшая к себе взгляды зевак, и лишь вдоволь налюбовавшись на выпирающие из тесного лифа округлости, размерами не уступавшие продаваемым неподалеку дыням, те обращались взглядами к пылающему праведным гневом лицу, несмотря на обозначившийся второй подбородок и пухлые щеки, довольно милому. — Крошка моя! — радостно выдохнул Шут. — Кобель! — сердито взвизгнула "крошка". — Все-то у тебя не считается! Ни Лизетта, ни Катрина. Жюли тоже? — Эта — тем более! — храбро заявил парень. — Почему? — заинтересовалась Манон. — Мне не понравилось! — сообщил Шут во всеуслышание. Валет втиснулся в уже немаленькую толпу случайных свидетелей семейной размолвки. Задел кого-то плечом, извинился. Кому-то наступил на ногу, но на него только шикнули беззлобно: спор влюбленных был куда интереснее неуклюжего мальчишки. — Милая, ну впусти меня, — умолял белобрысый. — И не подумаю! Видеть тебя не хочу! — А ты не видь, лапушка. Закрой глазки и открой дверь. — Убирайся! — Но где же мне жить, кисонька? — Где угодно, только не у меня! Пусть девки, что тебя ублажают, теперь еще тебя и кормят! — Они кормят, рыбонька… Но жить-то мне где? После такого Манон расщедрилась на еще один цветочный горшок. — Значит, все кончено? — с тоской спросил Шут. Зевак занимал тот же вопрос, но толстушка не снизошла до ответа. — Ты разбиваешь мне сердце, Манон! — трагично возрыдал отвергнутый гуляка. — Может, ты дашь мне хоть что-нибудь на память о нашей любви? Хотя бы… Хотя бы одну из своих юбок. Я сооружу себе шатер, чтобы не спать под открытым небом… Дальше Валет не слушал. Выбрался из толпы, негромко насвистывая, прошел вдоль рыночных рядов и свернул в пустой переулок. Шут был плохим вором, правду сказать, он вообще вором не был и к колоде прибился то ли по недоразумению, то ли потому, что среди слободских так
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (74) »