оглядывался во все стороны. Затем медленно спускался с холма и, не взглянув на меня, тем же ровным шагом ехал дальше.

Недоверие закрадывалось мне в сердце. Мы оба устали от двухдневного пути, и когда солнце садилось, Ходжом остановился на вершине холма. Указав мне рукою в сторону солнца, он сказал:

— Видишь — Кыр! Там будут колодцы, а может быть, и не будут…

На фоне зарева солнца я увидел темную рваную линию скал.

— Но ведь там могут быть басмачи?

— Сейчас здесь травы нет, колодцы обвалились, и караваны здесь не пойдут. А каравана нет — и басмачи здесь не будут. Басмачи на больших тропах ждут добычи, как джуль-барс (тигр) в камышах подстерегает кабанов.

Наши кони прибавили ходу, и уже при последних лучах заходящего солнца мы стояли около нескольких глубоких узких дыр в земле, обложенных внутри ветками саксаула^[1]). Это были долгожданные колодцы, где мы надеялись найти столь нужную нам воду.

Мы слезли с седел, и пока я держал в поводу лошадей, Ходжом опускал по очереди в каждый колодец кожаное ведро на волосяном аркане. Он пробовал и отплевывался: вода была соленая. Колодцев было около пятнадцати. Перепробовав воду из всех, Ходжом один из колодцев признал годным:

— Сладкая вода, соли мало-мало!

Мы вбили приколы в землю и привязали лошадей на арканах, решив здесь ночевать.

Под защитой скал можно было развести костер, не боясь, что он будет виден в степи.

II. Рискованное предложение.

Около колодца, который Ходжом назвал «сладким», он воткнул в землю саблю, чтобы по ее, блеску можно было разыскать воду в темноте. Сняв с лошадей седла, мы покрыли их попонами и оставили выстаиваться. Наломав саксаула, я разложил костер и начал варить чай, темный, как кофе, солоноватый и пахнущий серой.

Почему был так угрюм Ходжом? Я его совсем не знал и боялся предательства. Мы с ним сидели на бурке около костра и пили чай из пиал — маленьких туркменских чашечек. Ходжом долго молчал, потом заговорил:

— Вот что, командир-ока^[2])! Ты спи здесь два дня, а я завтра рано, пока еще солнце сидит в песке, уеду на моем Рыжем и твоем вороном. Сперва на одном поеду, а как шея его запотеет — пересяду на другого. Мы, как зайцы, скакать будем, и я далеко уеду…

— Что же я буду делать без коня?

— Дур! (Погоди.) Это скалы Кыр, теперь я узнал. Здесь много лет назад мы прятались, когда делали набеги на Хиву и отбирали у ханов лишних верблюдов и баранов. В ту сторону, где село солнце, за восемь часов хорошего хода есть колодцы, долина Узбой^[3]) и трава. Там живет племя ших, они себя называют потомками Магомета и считаются святыми. А всякие святые любят, когда звенят серебряные деньги. А потому за серебро я у них накормлю коней пшеницей и возьму запас на дорогу. Заодно они мне расскажут, где сейчас посты басмачей.

— А если я поеду с тобой?

— Нет, командир-ока, если ты поедешь туда, завтра вся степь будет знать, и тебя убьют, — и Ходжом стал считать, загибая корявые смуглые пальцы. — Слушай: утро пройдет, полночь пройдет, и ночь пройдет. Еще утро пройдет, и я буду здесь с конями, бараниной и пшеницей. Понял?

— Дай подумать…

— Чего думать? Ты здесь лежи, кури махорку и жди меня. У тебя есть лепешки, воды много в колодце, басмачи сюда не заедут, и если они меня не убьют, ты вернешься домой.

Ожидая моего решения, он с непроницаемым лицом наливал из закоптелого чайника кипящий черный чай.

Мысли завертелись в моей голове. Не хочет ли он перейти к басмачам и увести красавца Италмаза, за которого всякий туркмен отдаст лучшие ковры?.. Или хочет ценой моей жизни купить свою?..

Я не знал дороги. В хуржумах^[4]) оставалось несколько горстей ячменя, чтобы накормить коней. Остаться здесь вместе — смерть и нам и коням…

— Ходжом! — сказал я.

Он посмотрел мне в глаза, продолжая со свистом всасывать чай из пиалы. Костер вспыхивал, и красный огонек бегал по фаянсовой пиале, отражаясь в его загадочно пристальных карих глазах.

Стараясь быть невозмутимым, как и он, я сказал:

— Хорошо!.. Хорошо, поезжай и, накормив там коней, привези припасы на дорогу. Я буду тебя ждать, и если через день не приедешь, здесь меня ты больше не найдешь.

— Ладно, — кратко ответил Ходжом, утирая бритую голову концом красного платка, в котором он хранил табак.

Он кончил пить и стал прочищать винтовку. Часа через два, когда лошади остыли, Ходжом взял кожаное ведро на черном аркане, посмотрел на меня, зарядил винтовку и, перекинув ее через плечо, ушел.

Я лежал на разостланной бурке и смотрел в темноту, в которой скрылся Ходжом. Во мне все замерло. Я холодно взглянул на небо, ожидая выстрела…

В темноте было слышно пофыркивание коней.

Подул ветерок, и с легким шелестом песчинки начали перекатываться по раскрытым страницам моей записной книжки.

Где-то далеко раздался странный тонкий плач. Он усиливался, дрожал, ноты поднимались все выше, и затем неожиданно оборвались. В другой стороне ему ответило несколько таких же отвратительно таинственных визгов. Моя настороженная мысль представила, что это не шакалы, а условные знаки подкрадывавшихся степных грабителей. Рука невольно легла на затвор винтовки. Из темноты показался Ходжом.

Положив трехлинейку на землю, он развернул принесенные попоны, подстелив одну под себя, другую дал мне. Повернувшись к потухавшему костру боком, он покрылся полосатым халатом.

— Наши кони — первый сорт, — сказал он. — Вода грязная и соленая, а они выпили ее сколько, что спина устала вытаскивать ведро.

Я ничего ему не ответил…

III. Загадочная встреча.

Ранним утром, когда окружавшие нас скалы стали выделяться на чуть посеревшем небе, мы молча развели костер, напоили лошадей и дали им последние горсти ячменя. Отдохнувший Италмаз заигрывал со мной, кусая за плечо мягкими, как резиновые мячи, губами. Он был еще в теле. Скачка от басмачей, плохой корм, большие переходы на него почти не повлияли, только живот подобрался, как у борзой, но упругие мускулы все так же играли под тонкой кожей, покрытой шелковистой шерстью. Я долго гладил и очищал его от песка, набившегося в гриву. Он поглядывал на меня черным влажным глазом и нетерпеливо танцовал на месте, ожидая, когда я схвачусь за седло. Но нас разлучили…

Ходжом налил в бурдюк воды, туго подтянул подпруги седел и привязал Италмаза в повод к своему долговязому Рыжему, который зло ворочал белым глазом и фыркал, оглядываясь на Италмаза. Ходжом вскочил в седло, поправил халат, надвинул крепко на голову папаху и, закинув за спину винтовку, подал мне руку.

— Сегодня говори: «Совсем прощай», — сказал Ходжом, подмигивая мохнатыми бровями, — а день прошел, и