грабительства, а наипаче вящие и нетерпимые обиды, таковый яко прислужник без наказания оставлен не будет…»

Таких примеров заботливости Пугачева и его товарищей проводить порядок и организованность в народной армии можно найти в Пугачевском архиве немало.

Сам Емельян Пугачев (1726–1776), которого в царских приказах умышленно называли унизительным именем «Емелька», был истинный борец за свободу закрепощенных крестьян, притесняемых казаков и истребляемых малых национальностей, — раньше называвшихся «инородцами». Конечно, Пугачев — безграмотный казак, которому приходилось действовать среди поголовно-безграмотного народа, — вынужден был использовать все подходящие по тому времени средства для успеха в борьбе. Поэтому понятно, что он не отказался от создания сказки о каком-то справедливом «мужицком царе» Петре III. Однако народ стремительно стекался к нему не потому, что действительно верил в его царское происхождение: угнетение трудовых масс было настолько жестоко, что они не могли не стремиться к тому, кто призывал на завоевание желанной свободы.

Первыми присоединились к Пугачеву горнозаводские крепостные мастеровые и крестьяне, закабаленные за заводами, чтобы для них рубить лес, перевозить руду, рыть пруды. и т. д. Заводские рабочие снабжали Пугачева артиллерией, ядрами и порохом и выставили артиллеристов. К ним примкнули уральские казаки (тогда называвшиеся яицкими), у которых назревало глубокое недовольство вследствие незаконных поборов, притеснений в их основном промысле — рыболовстве, сдачи на откуп добычи соли и т. д.

Затем к Пугачеву широкой волной стали приливать поволжские крестьяне, в то время терпевшие самую жестокую барщину, доходившую до 6–7 дней в неделю. В этот период (конец XVIII века) стала развиваться русская хлебная торговля с заграницей, и помещики поволжских (самых хлебных) губерний, в погоне за прибылью, эксплоатировали своих крепостных с особой свирепостью. Наконец, Пугачева усилили конницей кочевые народы Приуралья, главным образом — башкиры, которых мучила и истребляла царская администрация (после одного восстания башкир было истреблено до 30 тысяч чел.).

Если бы Пугачев стремительно двинулся на Москву, возможно, что он имел бы полный успех и освободил бы крестьянские массы от крепостного рабства почти за целое столетие до «освободительной» реформы 1861 г. — и на полтора века раньше полного раскрепощения, данного Октябрем..

Что в то время делалось в Москве, можно судить по следующему письму современника: «… В Мосте холопы и фабричные и вся многочисленная чернь московская, шатаясь по улицам, почти явно сказывали буйственное свое расположение и приверженность к самозванцу, который, по их словам, несет им желанную свободу».

Сама же Екатерина II, перепуганная успехами Пугачева, помышляла о переезде в Ригу. Несмотря на крайнюю тревогу, правительство старалось выставить восстание маловажным бунтом, в действительности же отлично сознавало его грандиознейшее значение, почему бросило навстречу Пугачеву отборные регулярные войска с лучшими полководцами, во главе с Суворовым.

Между тем казаки медлили, занявшись длительной осадой Оренбурга, и когда Пугачев под Казанью встретился с значительными царскими войсками, он был отброшен, стал двигаться вниз по Волге и, разбитый под Царицыном, бежал в степь, где был предан казаками и выдан царским властям, которые его казнили в Москве…

Хотя это народное восстание и было подавлено с неслыханной жестокостью, — целые деревни были «сбриты» карательными отрядами! — однако, горевший в народе дух протеста и жажда свободы не могли быть задушены никакими казнями и суровыми мерами. Крестьянские восстания вспыхивали в разных местах страны, и каждый император, при вступлении на престол, вынужден был давать народу отдельные льготы, которые, все же, почти не меняли тяжелого положения крестьян. Были серьезные волнения и в Севастопольскую войну, и при объявлении воли Александром II, но окрепшая и недремлющая военно-полицейская организация империи принимала все более строгие меры для истребления «вольного духа».

Эти меры оказывались более или менее успешными, пока дело борьбы с самодержавием не взял на себя рабочий класс. Переключение «народных» восстаний на рельсы пролетарской революции привело к победному Октябрю, который не только завоевал власть трудящимся, но и разрешил ряд вековых вопросов: о фабриках, о земле, о братских национальностях, — о многом наболевшем…

--------------

От автора.

Во время скитаний автора этой повести (летом 1927 г.) по Уралу, его удивило обилие местных легенд, преданий и рассказов о Емельяне и «Пугачевщине» вообще. Тщательно записав их, проверив и подкрепив сведениями из ряда научных трудов о «Пугачевщине», автор написал историческую повесть, предлагаемую вниманию читателей «Всемирного Следопыта».

Время действия рассказа охватывает самый ранний цериод восстания, — так называемый «Оренбургский», то-есть сентябрь — ноябрь 1773 года, когда Пугачев, после взятия Илецкого городка и ряда крепостей (Татищевой, НижнеОзерной, Рассыпной и др.), осадил и самый Оренбург. Нуждаясь в артиллерии, Емельян предложил одному из своих энергичных сподвижников — «полковнику» Хлопуше — отправиться на Урал, захватить несколько горных заводов и, отлив на них пушки, доставить их под Оренбург.

Отчаянно смелый Хлопуша, жгуче ненавидевший царское правительство, с радостью соглашается на это опасное предложение и отправляется на Урал…

Мы имеем исторические справки о действиях Хлопуши на Уральских заводах. Так, например, на Авзяно-Петровском заводе (при реке Авзяне, близ ее впадения в Белую) Хлопуша встретил большое сочувствие среди местного трудового населения. Манифест Пугачева был принят рабочими с восторгом, охотников пополнить ряды восставших набралось до 500 человек. Взяв с собою 6 орудий, 120 лошадей, 7000 рублей денег, 300 баранов, 77 быков, два пуда пороху, Хлопуша отправился со своим ополчением на присоединение других заводов.

Место действия рассказа — Южный Урал, верховье и среднее течение реки Белой и устья ее притоков; Авзяна, Нуры и Кана^[3]).

Из действующих в рассказе лиц историческое — только Хлопуша. Остальные — герои местных преданий и легенд.

--------------

«Народ туго ж не скоро восстает, он не играет, не шутят переменами, он так беден, что долго не рискует последним, — его восстание всегда глубоко выстраданное».

(Герцен)

I.

Шихтмейстер^[4]) Агапыч, загораживая рукою рот, чтобы не слишком несло по