представителям новых; ибо легкость в мыслях позволяет им проявлять чрезвычайную живость в умозрительных построениях, и они воображают, что нет высоты для них недосягаемой, однако, когда переходят к делу, обнаруживают, что увесистый зад и пятки тянут их вниз. Итак, потерпев неудачу, обескураженный борец затаил жестокую злобу против древних и решил утолить ее, выказывая все знаки расположения к книгам их противников и предоставляя последним лучшие помещения, тогда как всякая книга, дерзнувшая признать себя защитницей древних, была заживо погребена в каком-нибудь темном углу под угрозой быть выброшенной за Дверь при малейшем проявлении неудовольствия. Кроме того, случилось так, что примерно в то же время книги в библиотеке странным образом перемешались, чему приводились различные объяснения. Одни приписывали это огромному облаку ученой пыли, которую резкий порыв ветра сдунул с полки новых в глаза библиотекарю. Другие утверждали, что он имел прихоть выискивать в ученых сочинениях червей и заглатывать их живьем и натощак, причем одни из них падали ему в селезенку, а другие лезли наверх, в голову, причиняя обеим большое расстройство. Наконец, третьи придерживались того мнения, что, долго блуждая по библиотеке в потемках, он совершенно позабыл ее расположение, а потому, расставляя книги, вполне мог ошибиться и запихнуть Декарта рядом с Аристотелем; бедный Платон оказался между Гоббсом и «Семью мудрецами», а Вергилий был стиснут Драйденом с одной стороны и Уитером с другой.

Между тем книги — защитники новых — избрали из своей среды один том и поручили ему обойти всю библиотеку, выяснить численность и силы их войска и согласовать действия. Этот посланник выполнил все на совесть и воротился с перечнем наличных сил, которые насчитывали всего пятьдесят тысяч, состоявших главным образом из легкой кавалерии, тяжело вооруженной пехоты п наемников: однако большая часть пехоты была весьма скверно вооружена и еще хуже экипирована, у кавалеристов лошади были большие, но тощие и пугливые, и лишь немногие воины, которым доводилось торговать с древними, имели довольно сносное снаряжение.

Тем временем волнение достигло крайних пределов и повлекло за собою явный раздор; пылкие речи раздавались с обеих сторон и еще больше горячили дурную кровь. Тогда некий древний, жестоко стиснутый посреди целой полки новых, предложил открыто обсудить предмет спора и доказать со всей очевидностью, что первенство принадлежит древним как но праву долгого владения, так и на основании их благоразумия, возраста и, что важнее всего, огромных заслуг перед новыми. Но последние отвергли все доводы и, казалось, были весьма поражены, как это древние смеют настаивать на своем старшинстве, когда совершенно ясно (если уж на то пошло), что новые являются несравненно более древними^[5] нежели их противники. Далее они категорически отрицали, будто чем-либо обязаны древним. «Правда, — говорили они, — кое-кто из нас, как известно, оказался столь ничтожным, что заимствовался у вас; но остальные, составляющие несравненное большинство (и особенно мы, французы и англичане), так далеки от столь гнусного унижения, что до сего времени не обменялись с вами и полудюжиной слов. Мы сами взрастит своих коней, сами выковали себе оружие, сами скроили и сшили себе платье». Платон случайно находился на соседней полке, и, оглядев ораторов, имевших весьма жалкий вид, о чем сказано выше, их одров, отощалых, с разбитыми ногами, их оружие из гнилого дерева, их проржавевшие доспехи, надетые прямо на тряпье, расхохотался и с присущей ему веселостью поклялся богами, что вполне им верит.

Итак, новые вели свои переговоры, нимало не соблюдая тайны, и тем самым привлекли внимание противника. Те их защитники, что начали распрю, заведя спор о старшинстве, так громко вопили о предстоящей битве, что Темплу довелось их услышать, о чем он немедленно известил древних, а те, собрав тотчас свои рассредоточенные войска, решили занять оборону; после чего на их сторону перебежали некоторые из новых и Темпл в том числе. Этот Темпл, воспитанный среди древних и долгое время общавшийся с ними, был ими любим более, чем кто-либо из новых, и он стал их лучшим бойцом.

Положение было критическим, когда случилось одно немаловажное происшествие. Дело в том, что в самом высоком углу большого окна обитал паук, который раздулся до огромных размеров, уничтожив несметное множество мух, чьи останки валялись перед воротами его дворца, подобно человеческим-костям перед пещерой великана. Дороги к его замку, согласно новыми приемам фортификации, были преграждены рогатками и палисадами. Миновав несколько дворов, вы попадали в центр, откуда могли видеть самого владельца в его жилище с окнами, выходившими каждое на одну из дорог, и дверями, служившими для вылазок за добычей и для обороны. В этих хоромах он прожил уже немалый срок в мире и довольстве, не страшась опасности ни для своей особы от ласточек сверху, ни для своего дворца от метлы снизу, когда судьбе было угодно принести туда бродячую пчелу, и ее любопытству открылось разбитое стекло в окне; она влетела внутрь, полетала туда-сюда, а затем случайно села на одну из наружных стен паучьей крепости, которая, не выдержав необычной тяжести, опустилась до самого основания. Трижды пыталась пчела пробиться дальше, и трижды все сооружение сотряслось. Паук, сидевший внутри, ощутив ужасное содрогание, решил попа чалу, что наступила конечная гибель естества или что Вельзевул со всеми своими легионами пришел отомстить за смерть многих тысяч подданных, коих убил и пожрал его супостат. Все же напоследок, набравшись храбрости, он решил вылезть наружу, навстречу своей судьбе. Между тем пчела выпросталась из тенет и, расположившись в безопасности на некотором расстоянии, принялась чистить крылья, освобождая их от клочь ев паутины. Тогда паук отважился выглянуть; увидав пробоины, развал и разрушения в своей крепости, он чуть было не помешался; бушевал и бранился как сумасшедший и так раздулся, что едва не лопнул. Наконец, разглядев пчелу (а они знали друг друга в лицо), он рассудительно вывел причины из следствий. «Разрази тебя чума, — сказал он, — беспутная шлюха! Ты, что ли, учинила эту дьявольскую кутерьму? Ослепла ты, что ли, будь ты проклята? Уж не думаешь ли ты, что мне нечего делать (черт бы тебя побрал!), кроме как чинить да прибирать после твоей задницы?» — «Славно сказано, приятель, — ответствовала пчела, которая уже успела очиститься и была расположена шутить. — Даю тебе честное слово, что вовек не приближусь к твоему жилью; отродясь не влезала в такую мерзость». — «Негодная, — отвечал паук, — кабы не древний