кубинского рому, он понимает, что вовлечен в какой-то обманный круг, забытые желания поднимаются в нем и виденья встают, как горы. И он призывает тогда принцессу королевства Лесото полюбить его огненной африканской любовью и выпустить, дикого, в джунгли, чтобы сразиться с пантерой и выслушать на рассвете крик птицы марабу. А когда рому много. он начинает бунтовать — способом, правда, вполне невинным: он ругается на телевизор, он дерзко и яростно клеймит вождей наших за собственную жизнь без денег, без радости и без судьбы, и тогда из-за шкафа долетают, словно лай, слова:

– Пидарасы, — вскрикивает он. — Пидарасы!

Недавно, прогуливаясь с Гелой в поисках философского камня (конкретно же — шестидесяти рублей, задолженных мне бухгалтерией издательства), мы вновь столкнулись с Чудовищем: оно шло по улице и несло авоську с огурцами; на нем был пиджак и летние сандалии с большими прорезями. Оно совсем не походило на Чудовище. Напротив, оно выглядело до боли родным, усталым, советским и чуть жалобным. На лице его лежала печать озабоченной, но незлобивой мысли. Казалось нелепостью предположить, что, вернувшись в свою пещеру, оно вновь начнет, изрыгая дым, прислушиваться и, скорчившись от злобной тоски, проведет воскресенье у телевизора на промятом диванчике. Понимаешь ли ты теперь, брат, почему Абрахам Август Перс не убил дракона? Потому что дракон убивает себя сам. Нам жалко его. Хочется ему помочь, сказать, что он сам по-дурацки заточил себя в ненависти, сам обрек себя на жизнь-штамповку, жизнь без судьбы. Но для того, чтобы найти судьбу, нужна воля. Есть ли у тебя еще хоть капля воли, брат Чудовище, или твоя ненависть — самое ценное из того, чем ты обладаешь?

ВОТ С КАКИМИ вопросами я обратился бы к нему, брат. Иногда человеку стоит остановиться и оглянуться на трупы прожитых дней. Нам не дают остановиться, мы сами не позволяем себе остановиться и задуматься о своем человеческом — вот почему мы бежим вперед с удушливым хрипом Чудовища. Но послушай, Чудовище, может быть, всего этого довольно? Ты же тысячу раз спрашивал себя об этом. И я спрашивал себя об этом.

Я даже придумал рассказ — о том, как человек вдруг решает, что с него довольно. Он, как обычно, утром выходит на работу, и вдруг что-то тормозит его. Невозможность. Невозможность автоматически следовать тем же путем, что и каждый день. Разговаривать с сослуживцами те же разговоры. Выбегать в обеденный перерыв в кулинарию и радоваться купленным сосискам. Получать, униженно нагибаясь всем телом, зарплату пятого и двадцать пятого. Вечером, от бессилия, смотреть идиотские телепередачи... И тогда он поворачивает и идет в другую сторону. Неизвестно куда. Вслепую идет. Заходит сначала в магазинчик, на рынок. Покупает зачем-то шагомер за одиннадцать рублей и помидор. Он не совершает никаких безумств, как Клейн у Гессе в «Клейне и Вагнере». Не крадет казенных денег, не убивает жену, которая эксплуатировала его всю жизнь, и даже не помышляет об этом.- Он просто идет в сторону, противоположную всем. Но когда он решает вернуться назад, насладившись свободой прогула, он не может. Не может попасть туда, откуда ушел, не может отыскать жену и обнять ее, да, пожалуй, и не хочет: это плата за право плыть против течения. Он еще не знает, как дорого придется платить, он еще только-только заразился этим сладостным чувством свободы, ему еще кажется, что, для того чтобы наслаждаться этим чувством всегда, достаточно будет нескольких эффектных жестов, и для начала он покупает бутылку коньяка, чтобы, позвонив любимой женщине, набраться храбрости и сделать-таки ей признание.

И вот здесь я обрываю свой рассказ в недоумении. Я не уверен, что все произойдет так, как мною задумано. Скорее всего, все обернется иначе, коньяк будет, конечно, выпит, но не с любимой, а с другом, и мой герой вернется из пограничной ситуации в тоске тяжелого похмелья, чтобы, склонив голову на грудь терпеливой матери своей или – да простит меня Саша Соколов – тоже терпеливой, но уже начинающей проявлять признаки недоуменного раздражения жены, засвидетельствовать – а потом опять, и опять и опять — невозможность перевоплощения. И как в жизни всякого советского человека, с детства приконопаченного Системой к верстаку, как недоделанный Буратино, это будет продолжаться долго, до тех пор, пока от коньяка не треснет печень или в один прекрасный день — вернее, ночь, ночь для этого больше подходит — на платформе «Северянин» не окажется он, чтобы ехать в Сергиев Посад, для того чтобы на рассвете — пьяная, сентиментальная блажь — преклонить колени в виду голубых с золотом куполов Лавры, на которые, безусловно, взирает со своей высоты Бог, который ведь может и его заметить неподалеку и призреть ничтожество его, просветить и образумить, подарить частицу терпения своего, и часть зоркости ока своего, и благодатной чуткости ушей своих малую толику. Но вместо этого герой (а может быть, и автор) опоздает на последнюю электричку, и тогда откуда-то (ноябрь, одиноко, холодно, прожектор над мостом ущербно угрызает темноту) вдруг явится из паутины рельсов человек с лицом сырым, как непропеченный блин, ночной человек в телогрейке с неприятным сырым запахом изо рта и спросит деловито:

– Куда едешь?

И на невнятное лепетание твое (идиотская интеллигентская привычка отвечать на дурацкие вопросы) вдруг так же неожиданно и деловито спросит:

– Нож есть у тебя?

– Нет, — холодея, но все же рассчитывая на природное обаяние свое, быстроту ног, но и уже втайне взывая к спящему, не дождавшемуся тебя Богу и к терпеливой матери твоей, скажешь ты. — Нет, ножа у меня нет.

А он опять туповато, внимательно, оценивающе оглядит и молвит:

– Как же ты без ножа-то?

Как же без ножа, как же без ножа, действительно, как же...

– Да вот так, без ножа...

И он сжалится, этот страшный человек, он сунет в карман деловитую руку и извлечет заостренную призму, поблескивающую в свете прожектора, и его рука вложит в ладонь твою режущую тяжесть этого предмета, каленую сталь его, и глаза его скользнут по твоему тонкому горлу, вытянувшемуся от недоумения:

– Что это?

– Фреза.

– Зачем?

– Морду распишешь кому-нибудь!

И уйдет, и канет в мир немых ноябрьских рельсов пахнущий землей человек, оставив тебя с фрезою, зажатой в руке, коньячным запахом в бронхах и жаждой Бога. Господи! — выдохнет герой (или автор), бросаясь во тьму и бредя, и треща между мертвых кустов, карабкаясь через угрюмые заборы, в жажде подвига не остывая всю ночь; шаг за шагом, с фрезой, с пальцами, изрезанными об острие фрезы, сквозь деревья и тени, как преступник и вор. Окаменение сердца, аборт любимой женщины, ничтожество, трусливая немота: так вот, оказывается,