провел по ним левой рукой, разглаживая, и обратил к ученому свое суровое и все еще, как казалось тому, печальное лицо.

Коршунов медленно поднял глаза на Ленина и неуверенно произнес:

— Хотя… можно еще сократить список. Хлеба меньше… Да и с приборами… Теодолит можно один сбросить, кроме того…

Ленин смотрел мимо ученого, в угол кабинета, казалось, не слушал и уже не замечал его присутствия.

— Теодолит сбросить, — повторил он, переводя взгляд сощуренных глаз на Коршунова, резко отодвинул свое плетеное кресло и, как бы в недовольстве и удивлении ударив пальцами по бумаге, вышел из-за стола.

Стараясь не смотреть на Коршунова, он засунул руки в карманы брюк и, бросая взгляды в окно, зашагал по кабинету.

— Там же тайга, — заговорил Владимир Ильич резко и твердо, словно стараясь помочь ученому уяснить положение вещей. — Тысячи верст непролазной и путаной тайги. Бурные реки. Бездорожье. И ни души на сотни верст… Вы понимаете это?

Он остановился.

— Вы все это понимаете, — сказал Владимир Ильич более мягко и, снова посмотрев на список, продолжал: — «Фунт хлеба в день, пять фунтов сахару на всех, табаку…» — читал он, и в голосе его слышались то суровость, то недовольство, то удивление, то вдруг покрывавшая все это печаль.

— Сахар можно сбросить, а табак, извините, необходим: от комаров спасает, — строго заметил ученый.

Точно не слыша, Владимир Ильич продолжал:

— «Меха для футляров под инструменты». Под инструменты! — повторил он.

Коршунов поднялся, и стекла очков его, в которых отразились окна, засверкали. Была в нем решимость человека, идущего на последнее средство.

— Владимир Ильич! — громко и твердо сказал он. — Товарищ Ленин! Нужно ехать! Нужно!

И сел, вернее — повалился в кресло.

— Конечно же! — воскликнул Ленин и подошел к ученому. — Конечно, нужно, необыкновенный человек, Леонид Алексеевич. То, что вы просите, мы дадим. Но этого же мало! Разве с таким оснащением едут в Сибирь?!. Его может хватить для экспедиции в Подмосковье! Это же крохи! Обидно, обидно! — повторил Ленин, и Коршунов понял, почему больно было Владимиру Ильичу. — Обидно, что таким людям, как вы; мы не можем еще дать всего необходимого, всего, чего они заслуживают! Но ничего! Дайте только нам срок!

— А-а… — растерянно произнес Коршунов, глядя на Ленина. Хотел сказать что-то еще, но лишь облегченно вздохнул и провел рукой по лбу, где выступил пот.

Ленин подошел к ученому, участливо спросил:

— Леонид Алексеевич, а если мы дадим только то, что написано здесь, вот в этом архиробком списке? — указал он рукой на бумаги Коршунова. — Поедете?

— Владимир Ильич, я и не мечтаю о большем! Вот схлынет снег, подготовимся и поедем. Больше ничего не надо. Ведь у вас и так все просят, все с вас тянут… А откуда брать?

— Поедете? — переспросил Ленин.

— Да, поеду.

— И больше ничего не попросите?

— Нет, ничего.

— Ничего, Леонид Алексеевич? — допытывался Ленин.

— Да.

Ленин недовольно кашлянул. Потом он взглянул куда-то вниз, под стол, и лукавая улыбка заиграла на его лице.

— А нуте-с, батенька, — сказал он весело, по-дружески улыбаясь, — подойдите к этому окну, Леонид Алексеевич.

— Зачем, Владимир Ильич?

— Я вас прошу, Леонид Алексеевич. Подойдите к этому окну! Сделайте мне, батенька, одолжение. — И Ленин добавил, озорно погрозив пальцем — Знаю я вас!

— Нет, Владимир Ильич. Если вы согласны, я, пожалуй, не буду отнимать у вас время…

— Нет, — добродушно сказал Ленин. — Я еще не согласен. Будьте любезны, подойдите к этому окну, Леонид Алексеевич.

Коршунов неохотно встал и в нерешительности, чего-то ожидая, смотрел на Ленина.

Но Ленин тоже не спускал с него глаз.

— Ну, — сказал он, — выходите.

— Пожалуйста. — Коршунов решился и вышел из-за стола.

Ленин посмотрел на ноги ученого и сказал:

— Ну вот. Так оно и есть. В чем же вы, батенька мой, поедете в тайгу? В этих рваных башмаках, которые расползутся на пятой версте от Москвы?

— Можно и в этих, — сказал Коршунов, — я их веревочкой. Внутрь портянки, а сверху бечева.

— Можно, — повторил Ленин раздумывая. — Ведь у вас, видно, вторых нет?

— Откуда? Были, истрепались. А эти я берегу…

— «Можно и в этих», — снова повторил Ленин. — Простите, Леонид Алексеевич. Простите.

Ленин дотронулся до плеча Коршунова и усадил его. Заглянул в лицо — не обижается ли? — и, окончательно убедившись, что не обижается, успокоился и зашагал по комнате.

— Есть у нас необыкновенные люди, — заговорил он. — Вот Циолковский. Представьте себе провинциальный русский город. Где-то в старом деревянном домике, наверное, на улице, поросшей травой, где бродят гуси и свиньи, живет старый учитель математики. Он получает свой паек — хлеб и селедку — и занимается вопросами полета в межпланетное пространство. Да еще, наверное, в нетопленной квартире сидит! И вы, батенька, по той же дороге: за тысячи верст, в тайгу, в Сибирь, в рваных штиблетах!

«Ну а вы, — подумал Коршунов, — вы, Владимир Ильич? В стране, где не каждый может даже прочесть слово „социализм“, строить социализм!»

И Коршунов вдруг ясно себе представил, что Ленина и его, Коршунова, что-то роднит, объединяет, что Ленин и он, Коршунов, совершают одно дело, и это дело — главное в жизни Циолковского, живущего в Калуге и осваивающего Вселенную, и голодных рабочих, восстанавливающих заводы, и мужиков, поднимающих землю сохой…

Ученый ушел, возбужденный и какой-то легкий. Он пробежал по Кремлю, вышел на Красную площадь, думая о завтрашнем дне, о мечте, которая непременно осуществится.

…Наступит время, когда задымят в стране заводы, даже те, которых пока еще нет, тракторные и автомобильные, замыслы которых только лишь рождаются у человека, работавшего в небольшом холодном кабинете со сводчатыми потолками… Всем будет доступно слово Пушкина и Толстого, потому что темная, полудикая Россия станет страной сплошной грамотности… И, конечно же, научные экспедиции доберутся до Северного полюса, а, может быть, кто-нибудь спустится на дно океана или поднимется за атмосферу. И руководителям этих экспедиций не нужно будет беспокоить организатора нового огромного государства, беспокоить из-за четвертушки хлеба в день и табака… И вырастут новые люди с новыми понятиями о назначении человека… Это все будет.

А пока неубранный снег на улицах, спешащие прохожие, которых подгоняет мороз, медленно плетущаяся лошадь, на которую кричит человек в армяке: «Эй ты, шелудивая!» —