высокомерием. А каково это Виолете, ведь она знает, что Бьянкино преимущество только в том и заключается, что ей позволено пудриться и душиться, а она вон как важничает. И Карлос тоже, раньше он приносил ей с базара засахаренные лаймы и длинные косицы сушеной дыни и называл ее «моя милая забавная скромница Виолета», а теперь просто в упор ее не видит. Иногда ей хочется плакать, громко, горько, чтобы все слышали. Но о чем? И как будешь объяснять маменьке? Она непременно скажет: «О чем тебе плакать? И потом, ты должна считаться с чувствами других в этом доме и держать себя в руках».

А папенька скажет: «Над тобой надо хорошенько поработать». Это у него означает «отшлепать». Он строго скажет маменьке: «На мой взгляд, ее моральный облик нуждается в улучшении». У них с маменькой сказочное взаимопонимание. Маменька всегда смотрит на папеньку ясным взором и отвечает: «Вы правы. Я займусь этим». И обращается с Виолетой просто жестоко. А папенька говорит дочерям: «Если ваша мать сердится на вас, вина тут во всех без исключения случаях — ваша. Так что смотрите у меня».

Но маменька сердится недолго. А потом так приятно опять пристроиться у нее под боком, зарыться лицом ей в плечо и вдыхать аромат жестких надушенных завитушек у нее на затылке. Но пока сердита, она смотрит на тебя с недоумением, как будто в первый раз видит. И может сказать: «Ты моя самая большая проблема». Виолете часто случалось быть проблемой. Это довольно унизительно.

— Ay de mi!^[1] — Виолета шумно вздохнула и села прямо. Ей хочется потянуться и зевнуть — не потому что клонит ко сну, а потому что у нее внутри что-то как бы заключено в слишком тесную клетку и трудно дышать. Вроде тех несчастных попугаев на рынке, которых запихивают по нескольку в маленькую проволочную клетушку, и они выпирают между прутьями и едва дышат, пока не появится кто-нибудь, кто их выручит.

Церковь — это страшная клетка; хоть и огромная, Виолете она тесна. «Ах, я всегда смеюсь, чтобы не заплакать!» Глупая присказка, Карлос ее постоянно повторяет. Сквозь прищуренные ресницы лицо Карлоса вдруг показалось Виолете бледным и размякшим, словно в слезах. Ах, Карлос! Да только он ведь ни о чем никогда не заплачет. А вот Виолетины глаза, с испугом почувствовала она, наполняются слезами, сейчас они перельются через край и потекут по щекам, и помешать этому не в ее власти. Она свесила голову, почти коснулась подбородком ключицы. Куда подевался ее платок? Большой, белый, льняной платок, совсем как у мальчишек. Вот ужас-то! Накрахмаленный угол царапает веко. Виолета иногда плачет в церкви, когда музыка особенно горестно завывает, а девицы с закрытыми лицами сидят и молчат, только щелкают четки у них в пальцах. Они все ей тогда чужие; что, если бы они знали, о чем она думает? Предположим, она бы сказала вслух: «Я люблю Карлоса!» От одной этой мысли она вся залилась краской, на лбу выступил пот, покраснели даже пальцы. Она сразу принялась горячо молиться: «О, Мария! О, Мария! Царица Матерь милосердия!» А в глубине души, подсознательно, мысли ее бежали в другом направлении: «Боже милостивый! Это моя тайна, наша общая с Тобой тайна, Господи. Я умру, если кто-нибудь об этом узнает!»

Виолета снова повернула голову и посмотрела на парочку за большим столом. Как раз в этот миг шелковая шаль, еле заметно вначале, заскользила вниз с Бьянкиного плеча. У Виолеты на коже напряглись и зашевелились болезненные мурашки, и стало невыносимо больно, когда Карлос протянул руку, поймал своими длинными пальцами конец бахромы и, грациозно изогнув запястье, перебросил обратно через Бьянкино плечо. Шаль не упала, Бьянка прикусила губу, запнулась и с улыбкой начала строку сызнова.

Наблюдать это было выше Виолетиных сил. Нет, нет! Ей захотелось крепко прижать ладони к груди, чтобы хоть как-то унять медлительную, жгучую боль в сердце. Боль была как кувшинчик с пламенем, которое невозможно загасить. Как жестоко со стороны Бьянки и Карлоса: сидят, оба такие довольные, и читают стихи, а о ней даже ни разу не вспомнят! Хотя что она могла бы им сказать, оглянись они вдруг на нее? Но они не оглянулись.

Бьянка встала.

— Эти старые стихи мне надоели. Они слишком унылые. Что бы нам еще почитать?

— Давай почитаем веселые современные стихи, — предложил Карлос. Его стихи как раз пользуются славой чрезвычайно веселых и современных. Сам он, к Виолетиному негодованию, называет их забавными. Конечно в шутку. Это он так притворяется, старается скрыть свою печаль.

— Прочитай мне еще раз все свое новое.

Бьянка всегда делает вид, будто очень ценит его стихи. Разговаривает с ним, а в голосе слышится сладкий призвук, словно сочится струйка патоки. Но Карлосу хоть бы что. Он вообще относится к Бьянке немного свысока. Хотя Бьянка этого не чувствует, потому что на самом деле ее заботит только, хорошо ли у нее уложены волосы и находят ли люди ее красивой. Виолету так и подмывает состроить ей насмешливую гримасу: подумаешь, застыла в дурацкой позе, возвышаясь над столом.

Ее лицо над красным шелковым абажуром не кажется сейчас таким бесцветным, как обычно. От тонкого носа и поджатых губ на щеки падают тени. Бьянка боится выглядеть бледной, поэтому, читая, трет себе двумя пальцами то одну щеку, то другую, чтобы кожа разгорелась темно-красным румянцем. И так часами, описывая круг за кругом. Виолете прямо кричать хочется. Почему вот маменька не делает ей замечания? Разве это хорошие манеры?

Карлос отвечает:

— Новых у меня при себе нет.

— Ну, тогда давай старые, — весело соглашается Бьянка.

И отходит к книжным полкам, Карлос — рядом. Ищут и не могут найти его книгу. Их пальцы соприкасаются, перебирая корешки. Доверительный полушепот больно ранит Виолету. Они связаны восхитительной тайной, а Виолета оказывается ни при чем. Она говорит:

— Карлос, если тебе нужна твоя книга, могу тебе ее найти.

Собственный голос успокаивает ее, придает твердости и уверенности. Обращаясь к Карлосу, она дает понять, что это Бьянка тут ни при чем.

Оба оборачиваются к ней без особого интереса.

— Ну, и где же она, дитя? — У Карлоса в голосе, когда он не читает стихи, всегда слышится надменный холодок, а глаза смотрят проницательно, кажется, ему видны все твои недостатки. Виолета вспоминает про свои сандалии и тянет вниз подол. Как она ненавидит Бьянкины узкие серые атласные лодочки!

— У меня. Уже целую неделю.

Она смотрит на кончик носа Бьянки и надеется: они поймут то, что ей на самом деле хотелось сказать — уж кто-кто, а она-то вправду дорожит его книгой.

Не очень грациозно она подымается с пуфа и выходит, подражая Бьянкиной взрослой походке и стараясь не думать про