его вздуть?
— Ну, например.
Он встал и стоял, жестикулируя сигаретой.
— Ну ладно, может быть, — пошел я ему навстречу, но со знакомым чувством, которое, я уж думал, Линда увезла с собой насовсем, потому что если бы Фредди I не разбушевался в тот вечер посильнее меня и не сорвался полностью с катушек, то это сделал бы я, и Дундон уже никогда бы не поднялся. Но Эльба желал услышать совсем другое. Да я и не был уж настолько уверен в своем деле, в том, что я способен на подобное.
— Ну ладно, ладно, — сказал он. — Пусть будет так.
Я стоял на балконе до тех пор, пока из-за второго корпуса не вывернула мамка в своем новом наряде — юбке, блузке и коротком светлом пиджачке; она миновала перекладину для сушки белья и поднималась по выложенной плитняком дорожке к входной двери: красивая походка, целенаправленная и аккуратная. Еще было время заскочить внутрь и спрятать письмо. Но я оставался на балконе, пока не услышал сначала ключ в замке, а вскоре и ее голос уже из квартиры: — Ты картошку не ставил? — Нет, — крикнул я в ответ. — Нам письмо. На кухонном столе лежит. Тишина затянулась. Наконец она вышла на балкон с письмом в одной руке и чашкой кофе в другой, села на складной стул, а ноги положила на табуретку, на которую я вставал, когда в детстве мыл посуду. Она уже побывала в ванной и смыла косметику и, возможно, не только ее, потому что она уже давно перестала показываться мне в слезах; она была красивой, успешной женщиной с подправленным детством, директор филиала, с порядком в бухгалтерских делах — и вообще в полном порядке, на взгляд жильца из дальнего угла съемной комнаты. — Господи, — сказала она, не поднимая глаз от письма. — Ты собираешься ей отвечать? — спросил я, когда продолжения не последовало. — Разумеется. — Я имею в виду — ты собираешься ответить на ее вопрос? — Разумеется, — повторила она. И перечитала письмо еще раз. — И что ты думаешь ответить? Она подняла глаза, но на меня не посмотрела. — Ей и тут тоже могло быть хорошо, — сказала она задумчиво. — Но я этого тогда не знала. Поэтому я, может быть, ничего и не сделала... — Так это что, хорошо, что ее забрали? — Я этого не говорила, — сказала она, поднялась и вцепилась руками в балконную решетку, устремив взгляд на гору Эсси. — Просто по бумагам у нас все было хуже некуда. Я обернулся. И теперь она смотрела на меня. — Они о нас знали всё. — Чего? Опять то же выражение, которое появляется у нее на лице, когда я не понимаю очевидного. — Жилец? — понял я, однако. Она кивнула. — Не знаю уж, что он думал. Но я пробовала... ее искать — один раз. — И ничего мне не рассказала? — Ты же был еще совсем ребенок, Финн. Я задумался над тем, был ли я когда-нибудь ребенком, и отметил при этом, что никто из нас не называл жильца по имени с тех пор, как он от нас съехал; но я, собственно, всегда знал, что Кристиан — трамвайный кондуктор и моряк, инструментальщик, строительный рабочий и предприниматель, владелец палатки и философ износа в поплиновом пальто, — Кристиан даже и на лыжах не мог плюхнуться так, чтобы из него не высыпалась вся правда. — Но тебе он нравился? — спросила мамка. — Я не знаю. — Но ты старался, во всяком случае? Да, уж старался-то я изо всех сил. И теперь я чувствовал, что могу либо поступить как она — кивнуть с неким удовлетворением от того, что у Линды все в порядке, и на этом успокоиться; либо пойти к себе в комнату и разбить микроскоп, который он не забрал с собой. Но ни одной из этих возможностей не существовало. — Мне кажется, это ты должен ей написать, — сказала вдруг она. — У тебя же получается? — И рассказать ей, что не играет никакой роли, что ее забрали? — ядовито сказал я и тут же пожалел об этом. — Разумеется, — поправился я. — Разумеется, я напишу. — Давай не будем откладывать, — сказала она, встала и пошла принести ручку и бумагу. А я пока стоял, глядя вниз, на ее чашку с кофе, которую она поставила вместо пресс-папье на письмо от Линды, чтобы его не унес ветер; полная реабилитация, как, вероятно, это виделось мамке; потом я снова уперся взглядом в горную стену Эсси, да так и остался стоять, раздумывая над вопросом, действительно ли я готов выяснить, есть ли это во мне и было ли это во мне когда-нибудь.
Я стоял на балконе до тех пор, пока из-за второго корпуса не вывернула мамка в своем новом наряде — юбке, блузке и коротком светлом пиджачке; она миновала перекладину для сушки белья и поднималась по выложенной плитняком дорожке к входной двери: красивая походка, целенаправленная и аккуратная. Еще было время заскочить внутрь и спрятать письмо. Но я оставался на балконе, пока не услышал сначала ключ в замке, а вскоре и ее голос уже из квартиры: — Ты картошку не ставил? — Нет, — крикнул я в ответ. — Нам письмо. На кухонном столе лежит. Тишина затянулась. Наконец она вышла на балкон с письмом в одной руке и чашкой кофе в другой, села на складной стул, а ноги положила на табуретку, на которую я вставал, когда в детстве мыл посуду. Она уже побывала в ванной и смыла косметику и, возможно, не только ее, потому что она уже давно перестала показываться мне в слезах; она была красивой, успешной женщиной с подправленным детством, директор филиала, с порядком в бухгалтерских делах — и вообще в полном порядке, на взгляд жильца из дальнего угла съемной комнаты. — Господи, — сказала она, не поднимая глаз от письма. — Ты собираешься ей отвечать? — спросил я, когда продолжения не последовало. — Разумеется. — Я имею в виду — ты собираешься ответить на ее вопрос? — Разумеется, — повторила она. И перечитала письмо еще раз. — И что ты думаешь ответить? Она подняла глаза, но на меня не посмотрела. — Ей и тут тоже могло быть хорошо, — сказала она задумчиво. — Но я этого тогда не знала. Поэтому я, может быть, ничего и не сделала... — Так это что, хорошо, что ее забрали? — Я этого не говорила, — сказала она, поднялась и вцепилась руками в балконную решетку, устремив взгляд на гору Эсси. — Просто по бумагам у нас все было хуже некуда. Я обернулся. И теперь она смотрела на меня. — Они о нас знали всё. — Чего? Опять то же выражение, которое появляется у нее на лице, когда я не понимаю очевидного. — Жилец? — понял я, однако. Она кивнула. — Не знаю уж, что он думал. Но я пробовала... ее искать — один раз. — И ничего мне не рассказала? — Ты же был еще совсем ребенок, Финн. Я задумался над тем, был ли я когда-нибудь ребенком, и отметил при этом, что никто из нас не называл жильца по имени с тех пор, как он от нас съехал; но я, собственно, всегда знал, что Кристиан — трамвайный кондуктор и моряк, инструментальщик, строительный рабочий и предприниматель, владелец палатки и философ износа в поплиновом пальто, — Кристиан даже и на лыжах не мог плюхнуться так, чтобы из него не высыпалась вся правда. — Но тебе он нравился? — спросила мамка. — Я не знаю. — Но ты старался, во всяком случае? Да, уж старался-то я изо всех сил. И теперь я чувствовал, что могу либо поступить как она — кивнуть с неким удовлетворением от того, что у Линды все в порядке, и на этом успокоиться; либо пойти к себе в комнату и разбить микроскоп, который он не забрал с собой. Но ни одной из этих возможностей не существовало. — Мне кажется, это ты должен ей написать, — сказала вдруг она. — У тебя же получается? — И рассказать ей, что не играет никакой роли, что ее забрали? — ядовито сказал я и тут же пожалел об этом. — Разумеется, — поправился я. — Разумеется, я напишу. — Давай не будем откладывать, — сказала она, встала и пошла принести ручку и бумагу. А я пока стоял, глядя вниз, на ее чашку с кофе, которую она поставила вместо пресс-папье на письмо от Линды, чтобы его не унес ветер; полная реабилитация, как, вероятно, это виделось мамке; потом я снова уперся взглядом в горную стену Эсси, да так и остался стоять, раздумывая над вопросом, действительно ли я готов выяснить, есть ли это во мне и было ли это во мне когда-нибудь.