сказал майор. — Люди со временем меняются. Мир вернется к норме, и все устанут от ненависти и крови…

— Это вы начали уставать от ненависти и крови, — ответил Сегал. — В последнее время я начал это понимать.

— Лично я, — произнес офицер, — этого никогда не хотел. Взгляните на меня. По сути своей я совсем не солдат. Приезжайте после войны в Германию, и я пришлю за вами Ситроен. Я всего лишь облаченный в мундир скромный продавец автомобилей, имеющий супругу и троих ребятишек.

— Возможно… — протянул Сегал. — Возможно… Вскоре мы, видимо, услышим нечто подобное от очень многих. «По сути своей я не солдат. Я всего лишь продавец автомобилей, музыкант, любитель домашних животных, филателист, школьный учитель, лютеранский священник…» и так далее до бесконечности… Но в 1940 году, когда вы строем маршировали по бульварам, мы таких слов не слышали. В то время в ваших рядах не встречались продавцы автомобилей, там были лишь капитаны и сержанты, летчики и артиллеристы. И военные мундиры в 1940-ом вовсе не считались случайным нарядом.

Некоторое время они сидели молча. Из глушителя проезжающего мимо автомобиля раздался громкий двойной выхлоп, и один из спящих солдат закричал во сне. На тихой, залитой солнцем площади этот вопль казался совершенно неуместным. Другой солдат разбудил спящего товарища и объяснил, что произошло. Кричавший уселся на асфальт, оперся спиной на колесо грузовика, нервно вытер ладонью лицо и снова погрузился в сон. На сей раз сидя.

— Сегал, — заговорил майор, — когда война закончится, нам надо будет спасать Европу. Нам придется существовать рядом на одном континенте. И фундаментом этого существование должно быть прощение. Я знаю, что простить всех невозможно, но ведь есть и миллионы таких, которые не совершили ничего плохого…

— Таких, как вы?

— Да, таких, как я, — ответил немец. — Я никогда не был членом Партии. Я вел мирное существование в обществе супруги и троих детей, как типичный представитель среднего класса.

— Мне почему-то начинает надоедать постоянное упоминание о вашей жене и троих детках.

Лицо майора под слоем пыли залилось краской. Он тяжело опустил ладонь на руку Сегала и произнёс:

— Вы, видимо, забыли, что американцы пока ещё не вошли в Париж.

— Прошу прощения, — ответил Сегал, — но мне показалось, что вы просили меня высказываться свободно и откровенно.

— Я и сейчас на этом настаиваю, — сказал офицер, снимая ладонь с руки Сегала. — Продолжайте. Я уже давно размышляю на эти темы и готов вас слушать.

— Простите, но мне пора домой, — произнес Сегал. — Я живу на другом берегу, и прогулка получится довольно долгой.

— Если не возражаете, то я мог бы доставить вас туда на автомобиле, сказал майор.

— Благодарю вас, — ответил Сегал.

Немец расплатился, и они бок о бок зашагали через площадь мимо солдат, провожающих их равнодушными или враждебными взглядами. Они уселись в автомобиль майора и отправились в путь. Сегал помимо воли получал огромное удовольствие от первой за четыре года автомобильной поездки. Когда они проезжали по мосту через Сену, он не смог сдержать улыбки, такой голубой и приятной показалась ему вода.

Майор почти не смотрел на красоты, мимо которых они проезжали. Он устало откинулся на спинку сиденья — немолодой человек, которому в силу внешних обстоятельств приходится действовать за пределами отпущенных ему природой сил. Его лицо от непомерного утомления выглядело помятым и добрым. Когда машина проезжала мимо больших статуй, охраняющих здание Палаты депутатов, майор снял фуражку, и свежий ветер сразу растрепал его редковатые, слегка вьющиеся волосы.

— Я уже готов смириться с тем, — произнес он тихим, почти просящим голосом, — что нам придется платить за всё то, что считается нашей виной. Мы проиграли войну и поэтому — виноваты.

Сегал сухо хихикнул. Он чувствовал необыкновенное возбуждение от выпитого пива и автомобильной поездки. Это возбуждение обострялось ощущением опасности, которое порождала у него беседа с немецким майором в городе, полном вражеских войск.

— Не исключено, что, даже выиграв войну, мы все равно оказались бы виноватыми, — сказал майор. — Если быть до конца честным, то я обдумываю этот вопрос два последних года. Вначале события увлекают человека. Вы представить не можете, какое давление испытывает простой обыватель, когда страна, подобная Германии, вступает в войну. Человек всем сердцем рвется в армию, надеясь преуспеть в солдатском ремесле. Но и тогда, среди этих энтузиастов не было зрелых людей, подобных мне… Это были юнцы, фанатики, но их напор походил на напор неудержимого вала, увлекающим за собой всех окружающих. Да, вы и сами все видели…

— Я видел как юнцов, так и тех, кто постарше, — ответил Сегал. — Они четыре года рассиживались в лучших ресторанах, уплетая масло, бифштексы и белый хлеб. Они заполняли театры, носили красивые мундиры и отдавали приказ расстрелять… сегодня десять человек, а завтра ещё двадцать…

— Человеческие слабости, — сказал майор. — Потакание своим прихотям. Человеческая раса состоит, увы, не из святых. Но прощение все же должно начаться с чего-то.

Сегал наклонился вперед и прикоснулся к плечу шофера.

— Остановитесь, пожалуйста, — сказал он по-немецки. — Я хочу выйти.

— Вы здесь живете? — спросил майор.

— Нет. Я живу в пяти кварталах отсюда. Но при всем моем к вам уважении, майор, я не хочу показывать немцу — любому немцу — свой дом.

— Останови здесь! — пожав плечами, распорядился офицер.

Автомобиль подкатил к тротуару и замер. Сегал открыл дверцу, чтобы выйти.

Однако майор удержал его за руку.

— А не кажется ли вам, что мы уже сполна заплатили за все? — жестко спросил он. — Разве вы видели Берлин? Или Гамбург? Вы были под Сталинградом? Вы имеете представление о том, как выглядело поле боя под Сэн Ло, под Мартэном и Фалезе? А, может быть, вы знаете, что чувствует человек, оказавшись на дороге под американскими бомбами? Способны ли вы разделить чувства простых людей, бегущих по этой дороге в фургонах, пешком, на велосипедах? Можете ли вы понять тех, кто ютился в темных подвалах, ощущая себя скотом, приготовленным к забою? Разве это не расплата за наши грехи? Лицо майора под слоем пыли конвульсивно дергалось, и Сегалу на миг даже показалось, что офицер вот-вот зарыдает. — Да, — продолжал Майор. — Мы виновны. Некоторые из нас виновны больше, чем другие. Как же мы теперь должны поступать? Что должен сделать я, чтобы смыть с себя всю эту грязь?

Сегал освободил свою руку. Он даже почувствовал слабое желание утешить этого немолодого, изрядно побитого войной, прилично