мама.
— Идиотка! — язвительно бросил папаша. — Ты ищешь на нашу голову новые неприятности. «Это — те самые люди», говоришь ты. Сегодня их арестуют, а завтра придут белые, и они снова окажутся на свободе. Ты понимаешь, что с нами будет?
— А это кто? — зевая, спросил красноармеец.
— Моя мама.
— Это — те самые люди, — срывающимся голосом и очень тихо произнесла Сара. Казалось, что она произносит свои последние слова, чтобы после этого навсегда перестать говорить.
— Теперь вы удовлетворены? — спросил я у красноармейца.
— Теперь я удовлетворен, — ответил он.
Я выстрелил из винтовки в кирпичную стену подвала.
В небольшом помещении грохот выстрела был оглушающим. Все, кроме солдата, вздрогнули, вздернув головы. Запах пороховой гари оказался настолько резким, что я чихнул.
— Что ты собираешься сделать? — дрожащим голосом осведомился папаша.
Я передернул затвор винтовки, чтобы выбросить стреляную гильзу и послать в патронник новый заряд.
— Это так делается? — для большей уверенности поинтересовался я.
— Точно, — равнодушно ответил смертельно уставший красноармеец.
— Что ты намерен сотворить? — спросил Киров-портной.
Я выстрелил ему в голову. Он умер мгновенно. Меня от него отделяли каких-то три метра.
Остальные прижались к стене, но все порознь, стараясь как можно дальше отодвинуться от своего соседа.
— Даниил! — возопил папаша. — Я запрещаю тебе делать это! Ты не смеешь обагрять свои руки их кровью! Даниил!
Я выстрелил в старшего брата портного.
Старик Киров начал рыдать. Он упал на колени и, протянув ко мне руки, забормотал:
— Даниил, Даниил, мальчик мой…
Я увидел его в ярко освещенной комнате дома портного, увидел его беззубый оскаленный рот, тянущиеся к тете Саре руки… Я застрелил его, стоящего передо мной на коленях.
Отец разразился рыданиями и бросился вон из подвала. Сара и мама по-прежнему стояли у меня за спиной. Красноармеец, чтобы не уснуть, протер кулаком глаза. Я чувствовал себя счастливым. Но это было счастье с привкусом горечи.
Я передернул затвор.
— Прости меня, прости… — лепетал самый младший из Кировых. — Я не занял, что де…
Я нажал на спуск и он, завертевшись волчком, рухнул на тело своего отца.
Я ещё раз передернул затвор и тщательно прицелился в очередную жертву. Этот человек стоял спокойно и, глядя в потолок, потирал нос.
Я нажал на спуск, но ничего не случилось.
— Нужна новая обойма, — сказал красноармеец и протянул мне патроны. Я открыл затвор, вставил обойму, вогнал патрон в патронник и прицелился. Моя очередная жертва все так же стояла, глядя в потолок и потирая кончик носа. Было даже несколько странным увидеть его через мгновение мертвым.
Когда я в последний раз открывал затвор, владелец штыка бросился на меня, толкнул, промчался мимо и помчался вверх по ступеням лестницы. Я кинулся за ним. Он успел выскочить на улицу. Выбежав из дома, я выстрелил в него, и по какой-то странной случайности не промахнулся. Владелец штыка упал, но тут же поднялся и побежал дальше. Я бросился вдогонку, выстрелив на ходу. Он снова упал. И снова поднялся. Но на этот раз значительно медленнее. Встав с земли, он побрел на заплетающихся ногах, и у меня было более чем достаточно времени, чтобы подойти ближе и тщательно прицелиться. Этот миг был для меня мигом счастья. Я получал наслаждение при виде качающейся окровавленной фигуры в рамке прицела моей винтовки. Я выстрелил. Он упал. Затем попытался приподняться на одной руке, но рука подломилась, и он ткнулся лицом в грязь. Теперь навсегда.
Я стоял, ощущая под ладонью тепло винтовочного ствола. Я чувствовал себя опустошенным, и меня обуревало разочарование. Мщение вовсе не принесло мне той радости, о которой я мечтал, находясь в доме Кирова. Чаши весов так и не уровнялись. Эти люди умерли слишком легко. Они слишком мало страдали, и, в конечном итоге, я остался в проигрыше.
Подошел красноармеец, я отдал ему винтовку и заплакал.
— Все в порядке, юный товарищ, — сказал он, погладил меня по голове и, повесив обе винтовки на плечо, отправился немного поспать.
В этот момент подошли мама и Сара, чтобы увести меня домой.
Отец перестал со мной разговаривать и даже не смотрел в мою сторону всю неделю, в течение которой мы оплакивали дядю Самуила. За эти немногие дни я стал совсем другим человеком, и больше не мог оставаться в доме отца на положении недоросля-школяра. Одним словом, я решил уйти.
И я ушел.
Красные снова оставили Киев, война тянулась ещё очень долго, и домой я вернулся не скоро. К этому времени мой отец уже умер.