Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. I know for a positive fact that several times Stepan Trofimovitch has jumped up from the sofa and beaten the wall with his fists after the most intimate and emotional t?te-?-t?te with Varvara Petrovna. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену. This proceeding was by no means an empty symbol; indeed, on one occasion, he broke some plaster off the wall. Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что однажды отбил от стены штукатурку. It may be asked how I come to know such delicate details. Может быть, спросят: как мог я узнать такую тонкую подробность? What if I were myself a witness of it? А что, если я сам бывал свидетелем? What if Stepan Trofimovitch himself has, on more than one occasion, sobbed on my shoulder while he described to me in lurid colours all his most secret feelings. (And what was there he did not say at such times!) But what almost always happened after these tearful outbreaks was that next day he was ready to crucify himself for his ingratitude. He would send for me in a hurry or run over to see me simply to assure me that Varvara Petrovna was "an angel of honour and delicacy, while he was very much the opposite." Что, если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной всю свою подноготную? (И уж чего-чего при этом не говорил!) Но вот что случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе или прибегал ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что Варвара Петровна "ангел чести и деликатности, а он совершенно противоположное". He did not only run to confide in me, but, on more than one occasion, described it all to her in the most eloquent letter, and wrote a full signed confession that no longer ago than the day before he had told an outsider that she kept him out of vanity, that she was envious of his talents and erudition, that she hated him and was only afraid to express her hatred openly, dreading that he would leave her and so damage her literary reputation, that this drove him to self-contempt, and he was resolved to die a violent death, and that he was waiting for the final word from her which would decide everything, and so on and so on in the same style. Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде. You can fancy after this what an hysterical pitch the nervous outbreaks of this most innocent of all fifty-year-old infants sometimes reached! Можно представить после этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев! I once read one of these letters after some quarrel between them, arising from a trivial matter, but growing venomous as it went on. Я сам однажды читал одно из таковых его писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой по выполнению. I was horrified and besought him not to send it. Я ужаснулся и умолял не посылать письма. "I must... more honourable... duty... I shall die if I don't confess everything, everything!" he answered almost in delirium, and he did send the letter. -Нельзя... честнее... долг... я умру, если не признаюсь ей во всем, во всем! - отвечал он чуть не в горячке и послал-таки письмо. That was the difference between them, that Varvara Petrovna never would have sent such a letter. В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы не послала такого письма. It is true that he was passionately fond of writing, he wrote to her though he lived in the same house, and during hysterical interludes he would write two letters a day. Правда, он писать любил без памяти, писал к ней, даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день. I know for a fact that she always read these letters with the greatest attention, even when she received two a day, and after reading them she put them away in a special drawer, sorted and annotated; moreover, she pondered them in her heart. Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердце своем. But she kept her friend all day without an answer, met him as though there were nothing the matter, exactly as though nothing special had happened the day before. Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с ним как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось. By degrees she broke him in so completely that at last he did not himself dare to allude to what had happened the day before, and only glanced into her eyes at times. Мало-помалу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. But she never forgot anything, while he sometimes forgot too quickly, and encouraged by her composure he would not infrequently, if friends came in, laugh and make jokes over the champagne the very same day. Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели. With what malignancy she must have looked at him at such moments, while he noticed nothing! С каким, должно быть, ядом она смотрела на него в те минуты, а он ничего-то не примечал! Perhaps in a week's time, a month's time, or even six months later, chancing to recall some phrase in such a letter, and then the whole letter with all its attendant circumstances, he would suddenly grow hot with shame, and be so upset that he fell ill with one of his attacks of "summer cholera." Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадками холерины. These attacks of a sort of "summer cholera" were, in some cases, the regular consequence of his nervous agitations and were an interesting peculiarity of his physical constitution. Эти особенные с ним припадки, вроде холерины, бывали в некоторых случаях обыкновенным исходом его нервных потрясений и представляли собою некоторый любопытный в своем роде курьез в его телосложении. No doubt Varvara Petrovna did very often hate him. But there was one thing he had not discerned up to the end: that was that he had become for her a son, her creation, even, one may say, her invention; he had become flesh of her flesh, and she kept and supported him not simply from "envy of his talents." Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только "зависти к его талантам". And how wounded she must have been by such suppositions! И как, должно быть, она была оскорбляема такими предположениями! An inexhaustible love for him lay concealed in her heart in the midst of continual hatred, jealousy, and contempt. В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения. She would not let a speck of dust fall upon him, coddled him up for twenty-two years, would not have slept for nights together if there were the faintest breath against his reputation as a poet, a learned man,