попасть в Либерию, я был не ребенок, а само совершенство. Я спал где придется, тащил еду где попало и какую попало. Бабушка искала меня целыми днями: это называется «уличный мальчишка». Я был уличным мальчишкой. До того как стать уличным мальчишкой, я ходил в школу. А еще раньше я был билакоро в деревне Тогобала (по «Словарю лексических особенностей», билакоро означает: необрезанный мальчик). Я скакал через канавы, бегал по полям, ловил в зарослях мышей и птиц. Настоящий негритянский мальчик-африканец, дитя джунглей. А до всего этого, в самом начале, я был малышом и жил в хижине у мамы. Малыш бегал от маминой хижины к хижине бабушки. А перед этим я ползал на четвереньках по маминой хижине. Перед тем как ползать, я был в животе у мамы. А еще до этого я, возможно, носился по воздуху, извивался змеей или плавал в воде. Мы всегда бываем чем-нибудь до того, как оказаться в мамином животе: змеей, деревом, быком, мужчиной или женщиной. Это называется прошлой жизнью. Я жил прошлой жизнью. Ньямокоде (паскудство)!

Первое, что мне приходит в мозги… На правильном французском языке не говорят «в мозги», надо говорить «в голову». Первое, что мне приходит в мозги или в голову, когда я думаю о маминой хижине, это огонь, пламя жаровни, раскаленные уголья. Не знаю, сколько мне было месяцев, когда я пропек себе локоть (пропечь по «Словарю лексических особенностей» означает: приготовить на угольях). Мама не подсчитала мои годы и месяцы; ей было некогда, она все время мучилась, все время плакала.

Я забыл вам сказать кое-что важное, очень важное, страшно важное. Моя мама ходила на ягодицах. Валахе (клянусь Аллахом)! На ягодицах. Опираясь на руки и на левую ногу. Левая нога у нее была слабая, тонкая, точно пастуший посох. А правая, которую она называла раздавленной змеиной головой, была изуродована, искалечена язвой. Язва, по словарю «Ларусс», — это незаживающая рана, откуда течет гной. Так называется рана на ноге, которую нельзя вылечить и которая убивает больного. Мамина язва была обложена листьями и укутана старой набедренной повязкой (укутана, по «Ларуссу», значит обернута.) Правую ногу мама всегда держала на весу. Передвигалась она рывками, на ягодицах, словно гусеница (рывками — это когда вдруг остановка, а потом рраз — и снова вперед). А я ползал на четвереньках. Я это помню и могу рассказать. Но мне не хочется, чтобы об этом знали все. Потому что это секрет; потому что когда я об этом рассказываю, то вздрагиваю от страха, огонь снова жжет мне тело. Я копошился на полу, она пыталась меня поймать. Но я увертывался, я был проворнее. Она пыталась поймать меня, держа правую ногу на весу, передвигаясь на ягодицах, рывками, опираясь на руки. Я уполз далеко, не хотел, чтобы меня поймали, и упал на раскаленную жаровню. Раскаленная жаровня сделала свое дело, поджарила мне руку. Она поджарила руку бедного малыша, каким я был тогда, потому что Аллах не обязан быть справедливым во всех своих земных делах. На руке остался шрам; он всегда у меня в голове и в животе, как говорят чернокожие африканцы, он у меня в сердце. Шрам всегда у меня в сердце, он во всем моем существе, так же как запахи матери. Ужасающие запахи моей матери пропитали мое тело (ужасающий — значит очень-очень неприятный, а пропитать — значит намочить, наполнить жидкостью, — так сказано в «Ларуссе»). Ньямокоде (паскудство)!

Итак, когда я был милым ребенком, самой важной вещью в моем детстве была язва, разъедавшая, убивавшая правую ногу моей матери. Язва управляла моей матерью (управлять — значит вести за собой). Язва управляла моей матерью и всеми нами. Рядом с матерью и ее язвой был очаг. Очаг, который поджарил мне руку. Очаг либо дымился, либо в нем ворошили (ворошить значит мешать уголья в очаге, чтобы затухающий огонь загорелся снова). Вокруг очага стояли канари. (В «Словаре лексических особенностей» сказано, что канари — это глиняный сосуд, изделие народного промысла.) Повсюду стояли эти канари с целебными отварами (отвар — настой, который получают, заливая растения кипящей водой). Целебные отвары были нужны, чтобы промывать мамину язву. В глубине хижины, у стены, тоже стояли канари. Между канари и очагом лежала моя мама, прикрыв язву циновкой. А еще там сидел я, а рядом со мной — заклинатель фетишей, охотник и целитель Балла. Балла лечил маму.

Это был замечательный дядька, просто потрясающий. Невозможно представить, сколько стран он повидал, сколько разных вещей знал. Аллах наградил его уймой дарований, редких шансов и невероятных возможностей. Это был вольноотпущенник, так, по словарю «Ларусс», надо называть бывшего раба, которого отпустили на свободу. Это был донсон ба — так называют славного охотника, который уже успел убить одного черного зверя и одного злого духа («Словарь лексических особенностей»). Это был кафр, то есть человек, отрекшийся от ислама и носящий с собой фетиши («Словарь лексических особенностей»). Он отказался сжечь своих идолов, а это значит, что он не мусульманин, не молится пять раз в день и не постится месяц в году. Когда он умрет, ни один мусульманин не должен идти за его телом, а мусульманское кладбище не примет его. И никто, абсолютно никто (абсолютно — значит никоим образом, без всяких исключений) не должен есть добытую им дичь.

Балла был единственный бамбара (то есть отступник), единственный кафр в нашей деревне. Все его боялись. Он носил амулеты где только можно — на шее, на руках, в волосах, в карманах. Ни один житель деревни не имел права переступить его порог. Тем не менее все заходили к нему в хижину по ночам, а иногда и днем, потому что он занимался колдовством, традиционной медициной, магией и многими другими экстравагантными делами (экстравагантный — значит далеко выходящий за рамки привычного).

Всему, что я говорю, всему, что я несу (нести — значит говорить глупости), всему, что я бормочу и лепечу, я научился от него. Надо снова и снова благодарить щедрое дерево, под которым ты когда-то насобирал много вкусных плодов. Я никогда не проявлю неблагодарности к Балла. Фафоро (клянусь членом его отца)! Ньямокоде (паскудство)!

В маминой хижине было две двери: одна выходила на участок земли, арендованный нашей семьей, а другая, маленькая — на задний двор. Я бегал на четвереньках, лазил повсюду, на все натыкался. Иногда натыкался на язву. Мама визжала от боли. Язва кровоточила. Мама визжала, словно гиена, попавшая в волчий капкан. Она плакала. Непонятно, откуда у нее бралось столько слез, ее глубоко запавшие глаза никогда не высыхали, а горло всегда сжималось от рыданий, они душили ее.

— Утри слезы, уйми рыдания, — говорила бабушка. — Наша судьба, наши глаза, наш рост, наши беды — все это от Аллаха, создавшего нас. Тебя он