неуверенно водя мелком. Это, правда, не мешало ему возражать Лиле:

— Нет, ты не думай, у нас хорошо. Вот сегодня Ольга Павловна приедет с ребятами, с педагогами. Обещала волейбольную сетку привезти и шахматы. И даже радио.

— А кто это Ольга Павловна?

— Это наш главврач — Танина мама. Ты ее не застала; она несколько дней тому назад в город уехала. Она хорошая, веселая. Мы с ней даже купаться один раз ходили.

Лиля пожимает плечами.

— Мне купаться нельзя.

— А почему?

— Железы не в порядке… бронхиальные…

У меня есть подозрение, что Юра ничего не знает о железах, но он убежденно поддержал Лилю:

— А, если бронхиальные, ну, тогда конечно…

Лиля, наконец, отложила книгу и более оживленно стала расспрашивать нового знакомого:

— Почему это вас с участка не выпускают? Что вы, маленькие, что ли?

— Нельзя, — ответил Юра и облизал кисточку, отчего у него на губах запузырилась белая краска и голос стал глухим и невнятным. — Тут очень страшные леса кругом, выйдешь и сразу заблудишься. Только Гера может: он здешний, он каждый кустик в лесу знает.

— Гера — это тот… который в большущих сапогах? Невоспитанный такой?

— Гм… — поперхнулся Юра, — ну, зачем ты так? Он у нас хороший.

— А почему у вас дымом пахнет?

— Где-то в лесу торф горит; ты не бойся, это часто бывает.

— Я ничего не боюсь…

Пинька и Юра закончили плакат и не могут налюбоваться делом рук своих.

— Ну как, хорош? — спросил Юра.

Лиля смотрела совсем не на плакат, а на Юрину рубашку.

— Что это у тебя?

— Да ну, чепуха, — марганцовокислый калий. Это я опыты делаю. Не обращай внимания. Я тебя про плакат спрашиваю, а не про рубашку.

— «Дабро пожаловать!» — прочитала Лиля по слогам. — Ну, мальчик, у тебя же здесь грубейшая ошибка.

— Не может быть, — авторитетно заявил Пинька, — у него не может быть! Он у нас круглый отличник.

— И я не вижу! — Для большей точности Юра совсем склонился над кумачом, чуть не пачкая краской курносый нос. — Нет, ничего не вижу!

— Добро ты написал через «а», мальчик!

— Ну и что?

— А надо через «о»!

Нет, так легко Юра не может ей довериться!

— А ты откуда знаешь?

— Это всякий знает: безударные гласные!

— Не помню таких, — упрямится Юра.

— Он не помнит таких, — солидно подтвердил Пинька.

Но в глубине души Юра все-таки был смущен.

— Ты абсолютно уверена?

— Абсолютно.

— Ну, давай тогда поправляй собственной рукой. Не хочешь?

Мальчики были уверены, что Лиля не захочет возиться, но она неожиданно встала с дивана и начала поправлять букву. Ох, и хорошо же она рисует! И без линейки… И кажется, она так же, как и Юра, засунула кончик кисточки в рот.

Тут Таня вышла из спальни девочек и окликнула ее:

— Лиля! У тебя до сих пор постель не прибрана, ты постели.

Лиля даже не подняла головы.

— Я не умею, — сказала она, спокойно растушевывая краску, — я и дома не стелила.

Таня так удивилась, что сразу не нашлась, что и сказать. Юра и Пинька оторвались от плаката и уставились на Лилю. Вот так фрукт! На вид лет пятнадцать девахе — и не умеет постелить постель!

— Как же так не умеешь?.. — усомнилась Таня. — Разве это трудно?

— Может быть, и не трудно, но я этого никогда не делала.

— Ну, хорошо… тогда я сама…

Но Гера, державший в охапке груду ковриков, преградил Тане дорогу:

— Ты не смей за нее стелить, Таня, не смей! Ишь, какая белоручка! Фря! За нее другие работать должны! Буржуйка какая!

Он — работяга Гера — весь дрожал от злости и негодования.

Но на Лилю Герино негодование совершенно не подействовало. Она подняла голову от плаката и, прямо глядя холодными голубыми глазами на Геру, сказала пренебрежительно:

— Я не с вами, кажется, разговаривала?

— Ненавижу я таких принцесс чертовых!

— Гера, зачем ты грубишь? — примирительно сказала Таня, но и ей не понравилась новая девочка.

Гера быстро зашагал во двор. Ну и достанется же сейчас коврикам!

Юра и Пинька тоже были обижены за Таню. Они с удовольствием оставили бы одну эту «принцессу», но она как раз дорисовывала восклицательный знак (и делала это, по правде сказать, превосходно). Ну, наконец, кончила и бросила кисточку.

— Теперь можно вешать? — спросил Юра.

Лиля уже уселась на диван и снова взялась за книгу:

— Пожалуйста.

— А ты нам разве не поможешь?

— Нет. Мне доктор запретил всякое физическое напряжение.

— А как же?.. Нам вдвоем не справиться.

— Не знаю, — прозвучал равнодушный ответ.

— Да ну ее! — зашептал Пинька ошеломленному Юре. — Сами справимся. Перед всякой девчонкой еще унижаться! Давай бери!

Мальчики подтянули к стене столик, поставили на него табуретку, на табуретку — маленькую скамеечку. Все это сооружение скрипело и качалось, и верный Пинька должен был подпирать его спиной, как каменный Атлант.

Юра — далеко не спортсмен — кое-как еще взобрался на скамеечку, но дальше оказался совершенно беспомощным. Он то балансировал на одной ноге, то хватался за стену, то испуганно поглядывал вниз и никак не мог прикрепить плакат.

Лениво волоча ноги, в комнату вошел Леша.

Приходилось ли вам видеть, как люди переезжают на новую квартиру? Все таскают вещи, суетятся, хлопочут, что-то прибивают, самые маленькие ребята несут горшки с цветами, овчарка охраняет вещи, сложенные на улице, и вдруг из уютной корзиночки выпрыгивает раздобревший пушистый кот. Он презрительно смотрит на всю эту суетню, ни в чем не собирается принимать участия и только недовольно поводит ушами, раздраженный шумом и беспорядком. Вот так вошел и Леша.

— Леша, помоги! — крикнул Юра, чувствуя, что он вот-вот свалится с заоблачных высот.

— Нашел дурака!

— Как тебе там, Юматик? — жалобно спрашивает Пинька. — Держишься?

— Неуютно как-то наверху. Дай молоток.

— На.

— А гвозди?

— Держи.

Кое-как приспособившись, Юматик начинает прибивать плакат. «Строительные леса» качаются. Пинька краснеет от напряжения, а на его поднятое кверху лицо сыплется то известка, то гвозди.

Пинька с ужасом думает, — чего доброго, на него свалится и молоток, но он верный друг и не оставляет Юматика в беде.

Леша, засунув руки в карманы и широко расставив ноги, то и дело покрикивал командирским голосом:

— Не так, Юрка! Выше, теперь ниже! Пыхтишь, как паровой молот, крыса маринованная! Левей, левей!

— А теперь как? Прямо? — с надеждой спросил Юра и, откинувшись назад, сокрушенно пробормотал: — Крен двадцать пять градусов. — От огорчения или от крена он пошатнулся, уронил молоток, гвозди, плакат и свалился к ногам огорченного Пиньки.

— Теперь великолепно, —