держаться. «Весь мир плачет, ну почему так?» Вопрос семилетней Мэйзи простодушен. Но в нем выражено главное ощущение, которое порождала Америка того времени.

«Мир» показан беглыми зарисовками, напоминающими газетный очерк. В 30-е годы этот жанр стал ведущим для многих писателей. Не требовалось пристально вглядываться в действительность, чтобы отыскать важнейший конфликт в сумятице ее явлений. Конфликт был нагляден, он впрямую затрагивал жизнь миллионов. Шахтер из Вайоминга, обезумевший после того, как взрывом газа ему изуродовало лицо, фермеры из Дакоты, чей удел вечно быть должниками треста, как ни надрывайся, чикагские землекопы, по двенадцать часов роющие канализационную канаву и зарабатывающие ревматизм вместе со своими медяками, — все это персонажи, которых можно встретить в десятках «коллективистских» романов той поры. Они промелькнут и исчезнут, не получав художественного воплощения, да оно едва ли и нужно: по одной-двум черточкам легко восстанавливается вся биография человека, которого экономический кризис выбросил на улицу, заставив хвататься за любую работу и терпеть, прилаживаться, перебиваться, пока не нальются соком медленно вызревающие «гроздья гнева».

Тилли Олсен взяла эпиграфом к своей повести строки из стихотворения Уитмена: у ирокезов «йоннондио» означало плач по аборигенам, которые исчезли с лица земли, уступая место «растущим городам, и фабрикам, и фермам». Своей повестью писательница хотела напомнить о суровой судьбе поколения, которое теперь уходит, — его опыт не должен потеряться навсегда. Фактография органично сочетается в ее повести с лиричностью, с поэзией детского восприятия мира как чуда и радости, какие бы лишения ни приходилось сызмальства выносить ее юной героине, взрослеющей так рано.

В рассказе Олсен все время чувствуется истинно унтменовская широта: созданная писательницей картина порой тягостна до жестокости, но ее никак не назвать беспросветной. Напротив, «Йоннондио» — повесть о народе, выстоявшем в трудных испытаниях 30-х годов, которые формируют сознание Мэйзи Холбрук. Это сознание открыто для красоты и для добра, как ни враждебна им окружающая жизнь. Быть может, такая открытость была главным нравственным итогом десятилетия, чьи истоки и дух воссоздает Тилли Олсен.

Джеймс Джонс (1923–1978) рос в те же годы; подобно герою «Йоннондио» Джиму Холбруку, его поколение с достаточным скепсисом воспринимало «всю эту бодягу насчет открытой-перед-каждым-из-нас-дороги» и «возможности-возвыситься»… и еще чего-то про «погоню-за-счастьем». Духовное воспитание этого поколения довершила война. Джонс прошагал ее пехотинцем, и она навсегда осталась его главной писательской темой. Он дебютировал романом «Отныне и во веки веков» (1951), по праву считающимся одной из вершин американской литературы о войне. И в дальнейшем вновь и вновь возвращался к переживаниям своей солдатской юности — вплоть до романа «Только позови», вышедшего уже после его ранней смерти. Не всегда такие возвращения бывали удачны. Но повесть «Пистолет» (1958), несомненно, останется в творческом активе писателя.

Места, где происходит ее действие, Джонс снова посетил лишь тридцать с лишним лет спустя. Его очерк, вошедший в книгу «Вьетнамский дневник» (1974), полон щемящей тоски. В окрестностях Гонолулу теперь фешенебельный курорт, не осталось ничего, что напоминало бы о внезапном нападении 7 декабря 1941 года, о безумии и хаосе, за которым последовало тревожное ожидание высадки японцев, когда, валясь от усталости, вручную возводили укрепления и не спали ночей в караулах, разбросанных по продуваемым всеми ветрами холмам. Война стала далеким прошлым, точно бы ее и вовсе не было, и там, где лилась кровь, где ценою жестоких унижений приобретались первые уроки армейской дисциплины, ломающей и уродующей человека, богатые бездельники осваивают вошедший в моду серфинг — катание на волнах прибоя, и накуриваются марихуаны, чтобы оживить увядающую чувственность.

Для поколения Джонса эта кровь и эти уроки были исходным узлом всей его судьбы. 7 декабря все перевернулось в сознании вчерашних школьников, с месяц назад получивших повестку и посланных на Гавайи. «Весь мир полетел вверх тормашками», прошлое отодвинулось куда-то в глубины памяти, а впереди был один лишь страх перед «самураями». И еще более сильный, всякий день получавший для себя новую пищу страх перед порядками в собственной армии, которая для этих юнцов припасла только бессмысленные, механические суровости казарменного режима да глумление начальников-садистов, методично искореняющих в своих подчиненных все человечное.

Об этом расцвеченном ненавистью страхе, ярче всего запомнившемся переживании военных лет, написана повесть Джонса, как, в сущности, и все другие «исповедальные» книги американских писателей-фронтовиков: «Нагие и мертвые» Нормана Мейлера, романы Энтона Майрера, Эла Моргана, Митчела Гудмена. Во всех них постоянно напоминает о себе болезненное мироощущение, порожденное не столько кошмаром войны, сколько слишком долгой изоляцией Америки от антифашистской борьбы. Не сталкиваясь с фашизмом впрямую, смутно представляя, какой их ждет противник, американцы в солдатской форме, измученные долгими месяцами подготовки в лагерях с их муштрой и тиранией служак, испытывали лишь все более острое отвращение к «вездесущей, неотвязной и неодолимой власти армии над каждой мельчайшей деталью их жизни». И бунтовали против поминутного тупого насилия над своей свободой, которое разного рода рьяным служакам так удобно было оправдывать разговорами о долге, о воинской необходимости. И расплачивались за такие бунты непоправимо изуродованной биографией.

Так и Ричард Маст, герой «Пистолета». Утаив оружие, чтобы при случае пустить его в ход против грезящегося Масту японского офицера с саблей, он на практике вынужден обороняться не от «самураев», а от своих же товарищей и собственного ротного начальства. Он ничуть не лучше других: и он, как и все, думает лишь о том, как бы остаться в живых, наивно полагая, будто пистолет станет его козырем, когда неизбежно придется играть партию со смертью. И, охраняя свое незаконное сокровище, Маст способен на такую же хитрость и такую же слепую ярость, как и похитители, пользующиеся кто силой, кто статьей устава. Перед самим собой он всегда прав, потому что, восставая против бесчестности, следует своим собственным неписаным правилам порядочности. Но есть в повести и другой, авторский взгляд, и от него не укроется главное — шкурничество, сделавшееся чуть ли не нормой в армии, которая должна была прививать чувство сплоченности, и озлобление каждого против