шутит». А сам чувствую — как–то вдруг спина похолодела. Тезка этот безволосый никак из головы не выходит. «Гляди, — шепчет Натка, — к нам идет».

Оборачиваюсь — точно, подходит. Вид виноватый такой, лысую тыковку почесывает, носом швыркает. «Вы извините, — говорит, — не сдержался». И поворачивается уже, чтобы уйти. А Игорь ему: «Ты про гипотезу Римана точно знаешь?». «Точно, — говорит, — мы ее в школе проходили недавно». Игорь аж присвистнул: «Ну вы даете! У вас там все такие башковитые?». Тезка малость насторожился, сделал каменное лицо, и говорит: «Разные. Прощайте, мне идти надо». «Да подожди, — попросил Игорь — его уже немножко развезло, — скажи хоть пару слов — как там у вас? Звездолеты, летающие машины — все есть? Бластеры–шмастеры? На Марс летали хотя бы?». «Да им, наверное, нельзя ничего рассказывать, — вмешалась Инга. — Мальчик, ты его не слушай». Тот усмехается: «Я и не слушаю. Мне извиниться сказали — я извинился».

Черт меня дернул его догнать! Сам не знаю, зачем это сделал. Все Игорь. Поймал тезку за рукав, к себе развернул, и сказал все как есть. Что фамилия у нас одна, то есть. Думал удивить, вот и удивил. Кто же знал, что так выйдет. Гляжу, совсем побелел пацан, вот–вот заревет. Пятится и головой мотает. Похоже, заклинило его снова. Помотал–помотал, да как заорет опять: «Нет! Не хочу! Не хочу! Ненавижу тебя! Всех, всех вас ненавижу! Дикари! Дурацкие дикари!». И в лес припустил, только пятки засверкали. Алина опомнилась, и за ним. Наши за меня даже испугались, повскакали. А я чуток в себя пришел, и тоже в лес. Я эти места неплохо знаю. Там, куда они убежали, овраг начинается. Глубоченный, а по дну ручей бежит. Деваться некуда, короче.

Алину я метров через триста нашел. Сидит на колодине, рыдает в голос. Спесь–то подрастеряла, гляжу. Меня увидала, всхлипывает: «Н-у за что мне он такой д-остался? Все д-ети как дети, а с этим сладу нет! Где т-еперь его и-искать?». «Иди, — говорю, — чтобы остальные не разбежались. Я его найду, не переживай. Мы, дикари, тоже люди».

Короче, нашел я его у оврага. Сидит, ноги свесил. Подошел, рядом сел. Сидим и молчим, ногами болтаем. Сосны кругом шумят, солнышко припекает, птицы какие–то у ручья внизу насвистывают. Сидел бы так до вечера. Он первый не выдержал. «Алина ругается?» — спрашивает. «Нет, — говорю, — плачет». Вздыхает: «Возвращаться надо. Из–за меня могут всех не пустить в другой раз. А им гулять нужно». «Рука не болит уже?» — спрашиваю. «Не болит».

Поднялись и пошли потихоньку. В лесу весной хорошо. Прошлогодняя брусника кое–где под ногами краснеет. Я приостановился, набрал немного, в рот закинул. Красота! Тезка только глядит на меня, как на умалишенного. «Чего, — смеюсь, — у вас, поди, так не сделаешь? Все в асфальт закатано?». Молчит. Я ему нарвал тоже, в руку насыпал. Говорю: «Ешь, не бойся». Он с такой миной попробовал, будто это хинная таблетка. Потом, гляжу, раскушал. Осмелел, сам начал собирать. А как подходить стали, опять нос повесил. «Извини, — говорит, — что я тебе всяких грубостей наговорил». Я его по–дружески так по плечу потрепал, и отвечаю: «Не такие мы и дикари, если с нами поближе познакомиться. В душе–то мы одинаковые». А он все молчит.

Так и ушел молча к своим. Гляжу, на полянке оживление. Детишки построились в колонну по два, по углам какие–то светящиеся вешки воткнуты. Рюкзачки свои расстегнули, одеваются. Мама дорогая! Напялили желтые комбинезоны, застегнули наглухо. Потом все разом надели маски–респираторы, а сверху еще накрылись капюшоном. И не разберешь теперь, где мой знакомец — все одинаковые, как солдатики. Алина, гляжу, волосы с головы стянула и в карман сунула, тоже респиратор надевает. Это у нее парик был, оказывается. Я варежку разинул, дальше наблюдаю. Между вешками воздух вдруг задрожал, как марево в пустыне, и потемнел. Детишки повернулись и пошли в это марево.

Я поближе чуток подошел — стою, глазам не верю. Не каждый день видишь, как дверь в будущее приоткрывается. Только зря подошел я так близко, потому что из этой двери таким смрадом на меня дохнуло — думал, наизнанку вывернет. Нет, ребята, неладно что–то у них там. Небо какое–то грязно–лиловое, сырое, в ртутном блеске луж, как в зеркале, отражается. Горизонт мутной дымкой затянут. И ни деревца кругом. Алина напоследок обернулась и направила на меня коробочку какую–то. «Все, — думаю, — сейчас память мне сотрет. А может, оно и к лучшему». Только маленькая рука вдруг протянулась из последнего ряда и Алине помешала. Стало быть, не захотел тезка, чтобы я забыл его.

Марево дрогнуло и пропало вместе с вешками. И ничего на поляне не осталось, будто и не было никого. Я к мангалу вернулся, растолкал своих — ни черта не помнят. Рассказываю — не верят. Думают, просто прикемарили, пока я по лесу болтался. Я уже и сам не знаю, было ли, не было. Вроде бы, предки в шизиках не числились, только математику не слишком любили. Так что у меня к вам просьба маленькая будет. Вы этого пацана узнаете, если встретите. Голова у него гладкая, что твоя коленка, уши чуток оттопырены, и шрам на правой руке. Фамилия еще редкая, Дрынь. Только как зовут, не успел спросить. Так что по–настоящему не тезка он мне, а однофамилец. Короче, если встретите, скажите ему… Черт, я и не знаю толком, что ему сказать–то… Скажите, что мы не такие уж плохие, как он думает. Не все, во всяком случае. Скажите, что я все сделаю, чтобы у них там чуток получше стало. А еще скажите, что я написал все это из–за него. Пусть он там, в своем будущем, прочитает. Нескладно немного, но как сумел, так и написал. Вдруг чего важное про нас поймет. Полюбить не полюбит, конечно. Но, может, хотя бы ненавидеть перестанет.