Николаев решительно поднялся со своего места.

— Ты вот что, товарищ Воронов, — сказал он, — говори, да не заговаривайся. Ежели бы тебе не доверяли, так ты бы здесь и не был. Неужели не ясно, что для этой операции нужен человек, которого в городе никто не знает.

Воронов в сомнении покачал головой.

— Не знаю, — сказал он, — только очень уж он какой-то хлипкий — интеллигент, одним словом. И вообще, не внушает…

— Чего он тебе не внушает? — спросил Зявкин. — Этот парень с малых лет на подпольной работе. Такой, как он, один батальона стоит.

— Ты вот что, Павел, назначь ему Веру Сергеевну для связи с нами. Ни сам, ни твои ребята около Лошкарева вертеться не должны. Он пусть пока делает что знает. Веру я проинструктирую сегодня же. Встретимся с ней за Доном. Обеспечишь это дело. Ну а сейчас пока садись, послушай.

Воронов вздохнул и, все еще не согнав с лица недовольное выражение, присел в старое кресло. Все, о чем Зявкин докладывал Николаеву, было ему в общих чертах знакомо. Он сам не далее как два дня назад разговаривал с сотником Поповым. Павел был уверен, что Галкина — это действительно начало какой-то скрытой цепочки, которая тянется к центру белогвардейского подполья. Будь в его власти, он тотчас же арестовал бы Галкину, устроил бы ей очную ставку с Поповым или хотя бы установил за ней тщательное наблюдение.

— Вот пока и все, — закончил свой доклад Федор Зявкин. — Как видишь, Николай Николаевич, сведения у нас небогатые, но зацепиться есть за что.

Они просовещались еще минут сорок. Воронов почти не вмешивался. Только один раз, когда услышал, что с Галкиной не следует пока ничего предпринимать, он запротестовал:

— Так она сбежит, скроется.

— Вот ежели напугаем ее, то непременно сбежит, — сказал в ответ Николаев. — Учти, что вокруг нас не гимназисты ходят, а господа контрразведчики. Этих на мякине не проведешь, клевать не станут. Уверен, что они и за тобой смотрят не первый месяц.

— Вот мы и дадим им не мякину, а зернышко, — вставил Зявкин. — Пусть клюют!

— Но помяните мое слово, эта мадам смотается, — угрюмо сказал Воронов.

На том разговор и закончился.

КОРНЕТ БАХАРЕВ — НЕВОЛЬНИК ЧЕСТИ

Через четыре дня чекистам действительно пришлось вспомнить слова Воронова. Под вечер он, угрюмый и злой, пришел в кабинет Зявкина. Сел, не спеша закурил и только тогда, глядя прямо в глаза председателю Чека, сказал:

— Так вот сбежала мадам Галкина и вещички оставила.

— Сбежала? — Зявкин широкой ладонью потер себе щеку. — И далеко?

— Адреса, к сожалению, не оставила. Ведь говорил я — упустим!

— Ой, Павел! — Зявкин хитро подмигнул Воронову. — А мне что-то кажется, что не сдержал ты слова.

Зявкин был прав. Воронов за два дня до неожиданного исчезновения Галкиной послал своего сотрудника Петю Ясенкова выяснить некоторые подробности. Ясенков был парень толковый и разузнал, что Анна Семеновна живет во флигеле на Малой Садовой, имеет возраст лет под тридцать, одинока и миловидна. Ведет себя тихо, скромно, с соседями дружбы не водит, но и не задается.

— Она, вишь ли, не из простых, — говорила Ясенкову бойкая дворничиха, к которой он зашел попить чайку. — То колечко золотое продаст, то серьги. Все ноне живут как могут… Знакомые? Бывают, как не бывать, женщина она видная. Только это все из госпиталя, барышня-то раньше в госпитале была милосердной сестрой. Вот и заходят к ней знакомые из госпиталя, помогают, — вздохнула она в заключение.

Ясенков строго-настрого предупредил дворничиху, чтобы никаких разговоров об этом его визите не было. Та перекрестилась, хотя Ясенков делать этого не просил. Однако на следующий день произошли события, о которых ни Ясенков, ни дворничиха, ни сам товарищ Воронов ничего не знали.

В этот день, с утра, Анна Семеновна чувствовала себя как-то особенно тревожно. Неизвестно почему. Заваривая к завтраку морковный чай, она заметила небольшого паука, спускавшегося по окну кухни на едва видной серебристой ниточке. Паук — это к письму! — вспомнила Анна Семеновна одну из примет, которые все наперечет знала кухарка в доме ее отца — полковника Семена Николаевича Галкина. Когда это все было! И отец и кухарка. Может быть, не было вовсе? С этими мыслями она присела к чайному столику, который был одной из немногих вещей, спасенных ею из отцовского дома. Попив чаю, она будто бы успокоилась, стала собираться на базар. Может быть, опять удастся встретить того грека — он, пожалуй, лучше всех платит за золото.

Анна Семеновна надела скромное пальто, накинула на голову платок (шляпку она носить избегала, чтобы не привлекать внимания) и вышла в сенцы, которые гордо называла прихожей. На полу лежал измятый и замусоленный конверт. По всему было видно, что подсунули его под дверь ночью или рано утром. С замирающим сердцем (вот он, паук!) она разорвала его. Почерк был ей хорошо знаком.

«Драгоценная Аня! Шлю привет и целую крепко! Аня, меня на днях расстреляют. Напиши домой, сообщи, где мое золото. А часть можешь себе оставить, ту, что у тебя. Карточек моих дома много, выбери себе на память. Целую вечно и прости! Иван Филатов».

Анна Семеновна присела на хозяйкин сундук, стоявший в углу прихожей. Ее изящная муфточка покатилась на пол.

Боже! Иван арестован! Его расстреляют, может быть, расстреляли уже? Когда написано это письмо? Она снова посмотрела на записку: в углу стояли еле заметные буквы: «Екатеринодар, 29 марта». Прошла целая неделя, так что она, возможно, держит в руках записку покойника.

Анна Семеновна вошла обратно в комнату, медленно сняла с себя пальто. Одна мысль была неотвязной: за что именно арестовали Ивана? Если это связано с теми поручениями, которые она передавала ему, то… Она живо представила себе, как в эту ее тихую, полутемную комнату врываются пьяные солдаты (в том, что они будут пьяные, она почему-то не сомневалась), ее хватают и увозят туда, в большой дом на Садовой.

Но, может быть, что-нибудь другое? Тогда — золото! Она знала, где хранится большая часть филатовского золота, — в станице Новоминской, у одного верного человека. Тот, конечно, не захочет отдавать, но у нее есть средства подействовать.

Анна Семеновна прошлась по комнате и внезапно вздрогнула: за дверью послышался шум. Схватив с комода сумочку, в которой у нее лежал маленький вороненый браунинг, она стиснула ее у груди, не в силах пошевелиться. Тихо. Должно быть, кошка. И тут новый кошмар свалился на нее — в углу мелькнула какая-то тень, и, прежде чем она сообразила, что это ее собственное отражение в зеркале, ее уже била нервная лихорадка.

Она вплотную подошла