принадлежавшего когда-то курляндскому барону, и примостившись там у старого патронного ящика, Рейн строчил ответы на множество писем. Ответы эти должны получиться как можно лиричнее. Но так как ни «письменный стол», ни освещение — дымящая коптилка — не способствовали такому «делопроизводству», часть писем попала не в те конверты, которые были для них предназначены. После этого батальонный экспедитор почти перестал носить Рейну письма. И только конверты, надписанные старательным ученическим почерком, по-прежнему хранили верность адресату. Тогда-то любопытные товарищи и узнали, что у Лейзика кроме младшего брата есть дома и сестра.

Ефрейтор Лейзик серьезно опасался, что ротным друзьям когда-нибудь станет известна история о том, как зимой, когда их дивизия стоила в Таллине, он дал номер своей полевой почты девушке, которой, как ему показалось, было самое малое лет восемнадцать, но о своей школьной жизни в первом же письме она рассказывала как пятнадцатилетняя девочка. Что значит — как! Ей и было пятнадцать, когда они обменялись адресами. И только в феврале минуло шестнадцать; но что такое шестнадцать по сравнению с закаленным в боях мужчиной, который приближается к двадцати трем.

Проще всего было бы не отвечать, но ее письма напомнили ему его собственную школьную жизнь до войны: в письмах встречалось немало метких словечек и даже веселых шуток. А кроме того, Урве Пагар писала, что ей «очень понравился памятный!) вечер танцев» и ей было «ужасно обидно !), что эстонских солдат так скоро отправили на фронт». Ну, разве можно было бы оставить без ответа такие письма?

В своем последнем письме — оно пришло уже в Килинги-Ныммеский походный лагерь — Урве обещала следить за прибывающими под Таллин дивизиями и даже назначила место свидания: Кадриоргский парк. И простой ефрейтор, который в своих письмах к ней невольно превращался в этакое важное и независимое звено в мощной цепи корпуса, теперь вынужден был посвятить в свою тайну товарищей. С их помощью он надеялся одолеть все преграды, возникавшие на пути у тех, кто хотел получить увольнительную в город.

Дверь в конце подвального коридора выходила во двор. Кто-то забыл ее закрыть. Солдат нагнулся, сделал несколько шагов по ступенькам вниз и через открытую дверь увидел темнеющие кусты сирени.

— Покажите мне свой сад! — внезапно оживился Рейн.

— У нас нет сада. Эти грядки и деревья принадлежат хозяйке дома.

— Как? Почему хозяйке дома? Разве этот дом не национализирован?

— Конечно национализирован. Но эта мадам Хаукас — презлющая старуха. Никому не охота связываться с ней. Торгует на рынке яблоками и цветами.

— Но ведь это неправильно. Сад теперь общий. Вот тебе и на, за что же мы тогда воевали! Пошли посмотрим, велик ли участок у этой презлющей хозяйки дома.

Птицы в кустах сирени испуганно зачирикали, заволновались и стали искать более безопасное место, чтобы успеть подремать — летняя ночь коротка.

— Вон куда хватанули, — тихо заметил солдат, разглядывая с видом знатока выходящую во двор стену, пробитую осколками снарядов.

— Ох, вокруг нас так пылало, что мы даже вещи вынесли, — шепотом произнесла девушка и потянула юношу за рукав: тот собирался было сесть на садовую скамейку. — Идите сюда, здесь скамейка получше.

Скамейка «получше» оказалась точно такой же прибитой к столбикам полуистлевшей доской, но густой кустарник скрывал ее от глаз дремлющего в сырой ночи дома.

Ноги горели. Храбрый солдат не боялся дальних и кривых закоулков — он опасался патрулей. А девушка согласилась пойти окольным путем, потому что боялась встретить своих школьных друзей!

А здесь, в саду, было спокойно. Парень гадал, долго ли еще до рассвета, и старался придумать план действий, как бы оказаться хоть чуточку поближе к сидящей рядом с ним высокой девушке с пылающими щеками. Девушка, по-видимому, нервничала. Она несколько раз одернула черную юбку — юбка почему-то все время лезла выше колен. Не по себе было ей и из-за матери, которая — девушка не сомневалась в этом — с кислой миной ждет ее дома. И вместе с тем у нее не хватало мужества оборвать свое первое свидание. По крайней мере это произойдет не раньше, чем...

Чем что — этого шестнадцатилетняя школьница и сама не знала... Девушка могла лишь догадываться, что солдат пододвинется к ней, обнимет ее и попытается поцеловать. Вот тогда-то она и покажет, что годы оккупации испортили далеко не всех девушек, как болтают кругом, и что, во всяком случае, Урве Пагар не позволит первому встречному солдату поцеловать себя.

Уж очень недолго продолжалось их знакомство. Вечер танцев в январе. Через месяц солдаты ушли на фронт. И осталось лишь воспоминание о вечере в чужой школе, куда они с Ютой Зееберг пробрались тайком, да номер полевой почты на вырванном из блокнота маленьком листке, который ей сунул в школьном коридоре солдат. «Пишите мне на фронт, — сказал он. — Очень жду!» Но смела ли она писать? Могла ли скрыть от подруги эту тайну? Что будет, если в один прекрасный день все откроется? Победа осталась все же за солдатом. Он разговаривал с ней, как со взрослой, в его темно-синих глазах — она не могла ошибиться — были страдание и надежда, когда он сказал: «Буду очень ждать». Как можно заставлять ждать такого красивого и вежливого парня, тем более что он ведь мог погибнуть в огне сражений? Так однажды, родилось письмо на фронт.

Сегодняшнее свидание в парке показалось ей сперва просто ужасным. Было стыдно, что ждала она, а не солдат, что и встречу назначила она, а не он. Однако вскоре это ощущение исчезло. Рейн оказался на редкость милым и приятным парнем.

Поглядывая на него сейчас в мягком свете сумерек — разумеется, исподтишка, мельком, — она чувствовала легкое покалывание в сердце. Урве знала, что красива, но не была уверена, сумеет ли поддержать разговор, блеснуть живостью, остроумием. Во всяком случае, она больше слушала, чем говорила.

Она лихорадочно думала, как поступить с той маленькой вещичкой, которую, спеша на свидание, на всякий случай сунула в сумочку. Это был финский ножик с красивым черенком — синим в коричневую полоску; нож подвешивался к поясу на маленькой серебряной цепочке, прикрепленной к ножнам. Застежку украшали серебряные блестки. На кожаных ножнах был вытиснен сложный орнамент. Урве обнаружила этот ножик среди вещей покойного отца уже давно, когда по просьбе матери искала в них какой-то документ. Находку она спрятала в ящик своего стола.

— Как хорошо здесь, — заметил юноша.

У Урве вид старого развалившегося забора, штабелей дров, прикрытых сплюснутыми