Николай Гарин-Михайловский Адочка

I

Маленького тщедушного Иванова, с приплюснутым носом и большими чёрными глазами, точно гнало по пути всевозможных житейских невзгод: из одной беды он выкарабкивался только для того, чтобы попасть в другую. Он и ходил так, как ходят все такие пришибленные, точно, выталкивая его в жизнь, судьба треснула его по затылку, – таким он и остался.

Иванов жил в провинции, там и женился. Имел уже сына и дочь. Очень нуждался в материальном отношении, перебиваясь случайными заработками: статистика, переписка, случайный урок, небольшой литературный заработок, а в общем – нужда и лишения, как у всех тех людей, которых очень много в России, которые составляют большую интеллигентную силу, но которых мы так мало знаем. Так шла жизнь Иванова, когда тиф унёс у него и жену, и сына.

Иванов как будто ещё меньше стал, ещё тщедушнее, ещё больше замкнулся в себе, и только глаза его смотрели на мир Божий, как из темницы.

Вы видали эту пришибленную, ни от кого ничего не просящую фигурку в поношенном платье, видели эти глаза.

Маленькая трёхлетняя дочь его Адочка каким-то чудом спаслась от тифа.

Удивительный это был ребёнок: черномазый и щуплый, как отец, лицом вся в мать, с таким же поразительно любящим сердцем, словно вся любовь покойной к мужу перешла к ней: чуткая, напряжённая, точно прислушивающаяся к этой своей любви, была Адочка.

Долгие полгода разлуки с отцом, ещё при жизни матери, когда ребёнок, следовательно, был ещё меньше, не заставили забыть отца.

Старший брат, бывало, начинал реветь, принимая отца за чужого, а она с криком: «папа» восторженно бросалась отцу на шею.

И Иванов до безумия любил свою дочь.

II

После смерти жены, Иванов, в интересах дочери, переселился в город, где жили его сестра с мужем.

И сестра, и муж были толстые, добродушные, бездетные.

Муж где-то служил, аккуратно ходил на службу, любил поесть, поиграть в карты.

Сестра погрязла вся в том, что скажут. Считалась визитами, страдала от равнодушного взгляда высших, только и думала, как бы не ударить лицом в грязь шляпкой, платьем. А в минуты отчаяния, не замечая, что и сама была не лучше других, говорила:

– Ах, какие они все пошлые!

Когда брат со своей дочкой приехали, Марья Павловна или, как её называла Адочка, тётя Маша, от счастья свидания совсем обезумела.

Она прежде всего бросилась на шею брату, затем подхватила на руки Адочку, чуть не задушила её в своих объятиях, бурей пронеслась с ней, показывая ей всё, по всему дому и, возвратившись назад, поставив Адочку опять на пол, кончила тем, что села и расплакалась.

Муж только рукой махнул:

– Глаза на мокром месте: поехала… Чего ж ты плачешь?

– Я люблю Адочку, – всхлипывая и смеясь, отвечала тётя Маша.

III

Жизнь пошла своим чередом, и даже для Иванова наступило затишье после всех его житейских бурь и непогод.

Для Марьи Павловны Адочка явилась надёжным оплотом от всех её прежних невзгод. Опоздают ли к ней с визитом, кухарка ли обсчитает, она думает: «ничего, у меня есть Адочка». Эта черномазенькая Адочка точно приклеила к себе все сердца. Даже дядя Вава, всегда дороживший своим покоем, ворчавший сперва по поводу осложнившейся жизни, привязался к девочке и, теребя её, с удивлением повторял:

– Ах, ты, черномазая, не отстанешь от неё…

Пришлось как-то Иванову ехать по делам куда-то очень далеко.

Приезжает туда, куда ехал, а там уже ждёт его телеграмма: «У Адочки скарлатина, форма лёгкая, – не беспокойся».

На другой день новая: «Осложнение, – форма тяжёлая».

Дело было в разгаре, даже не было утешения посылать часто телеграммы, – денег не было.

На пятый день он получил такую телеграмму: «Папа милый, приезжай, – твоя Адочка очень заболела».

Озабоченная любовью, маленькая, немного сгорбленная фигурка Адочки, словно выжженная огнём, стояла живая в его сердце. Вспоминались все подробности их разлуки…

Перед отъездом он купил ей скромное платьице. В каком она была восторге!

– Я его надену, когда ты приедешь…

Тётя Маша, по обыкновению, вскрикнула при этом:

– Удивительная девочка, – она ведь и платью рада только для тебя.

Адочка озабоченно твердила:

– Знаешь, тётя Маша, папе очень надо ехать… Он привезёт мне много, много игрушек…

Но, когда наступила минута разлуки, – это было вечером и она была уже в кроватке, – бодрость оставила её. Когда отец пришёл с ней прощаться, она, обняв его, горько заплакала.

– Я же скоро приеду, я привезу тебе игрушек…

– Я не хочу игрушек.

Она овладела собой, и озабоченно, рассеянно вертела пуговицу его пиджака, как бы вспоминая, чего она хотела:

– Ты приезжай скорее.

Сказав, она облегчённо вздохнула: она нашла в своём маленьком сердце, чего хотела.

Получивши последнюю телеграмму, Иванов в тот же день выехал обратно. Выезжая, он увидел у ворот маленькую озабоченную сутуловатую девочку. Точно жизнь уже взвалила на её плечи своё тяжёлое бремя.

Озабоченные дети! Грустные дети! Легко самому бороться и нести свой крест, но видеть, как маленький ребёнок сгибается под ним… Ведь если и в пору детства нет счастья, – когда ж оно будет?

Дорогу, дорогу детскому счастью, широкую дорогу!..

IV

Адочка сама продиктовала телеграмму отцу и почти сейчас же после этого потеряла сознание.

Она говорила в бреду:

– Папа приехал. Он в спальне; Давайте мне скорее новенькое платье.

На девятый день утром приехал доктор, осмотрел, долго выслушивал ребёнка, впрыснул мускус… На этот раз она даже не вскрикнула. Сидя на кроватке больной, рядом с ней, доктор устало проговорил:

– Надежды нет.

С таким напряжением ожидаемый ответ, казалось, не произвёл уже никакого впечатления. Марья Павловна только поджала плотнее губы, и, казалось, что она думала в это время о своей какой-нибудь неудавшейся кофточке. Дядя Вава махнул рукой и проговорил:

– Зачем только эти дети на свет рождаются…

– Бесполезно мучить, – сказал доктор и снял с девочки все повязки, компрессы, одеяло.

Теперь была видна её худоба. На подушках лежало что-то тёмное, грязное, маленькое. Синие пятна, подтёки, распухшие, все в ранах, губки, чёрные круги закрытых глаз.

Жизнь, как дикий зверь какой-то, рвала, трепала, волочила и, пресытившись, бросила её.

Доктор ещё раз послушал сердце и без мысли задумался, поставив слуховую трубку на грудь ребёнку.

Адочка лежала в забытьи. Но вдруг она махнула ручкой, и слуховая трубка полетела на пол.

– О? – повернулся к ней доктор.

Глаза девочки, – большие, чёрные, страшные, – были открыты и напряжённо смотрели на дверь.

Уже все услышали теперь чьи-то шаги в коридоре: в отворённых дверях стоял отец.

Дочь и отец смотрели