слушателей дона Какаче на судьбе Геракла или Меркурия косвенно свидетельствует о том, что в мире настоящего им не находится ни места, ни дела. И душераздирающие анекдоты, которые служат дополнением к этому циклу («Кум», «В Сан-Либорио»), говорят, собственно, о том же: о том, как патриархальный Неаполь отчаянно, но безуспешно пытается приспособиться к «новым временам», временам, которые подготовляли «итальянское чудо».

В 1954 году у Маротты вышла книга «Так соберемся же с духом и взглянем!», посвященная Милану и Генуе, то есть двум другим его «родинам». Так как страницы этой книги безлюдны — их населяют дома, улицы, дожди, ветры, кошки, голуби, — ее очень трудно датировать: то ли это еще 30-е, из которых исключены люди и оставлена только одушевленная лирическим чувством Маротты «природная» жизнь, то ли уже 40-е. Но сама эта обращенность к прошлому — вернее, к части прошлого, той, что не может ранить, — свидетельствует о растерянности, которую испытывал Маротта вместе со своими героями перед лицом происходящих перемен. Итальянское общество резко менялось, приобретая черты общества массового, и эта перемена его пугала.

Не потому ли в 1958 году, когда редактор «Коррьере делла сера» предложил Маротте поехать от газеты корреспондентом в Нью-Йорк, чтобы описать жизнь тамошней итальянской колонии, он в ужасе отказался: «Да что ты, чтобы я умер там, на бруклинской мостовой! Нет уж, лучше я поеду в Неаполь!»

И он в самом деле туда поехал. Он вернулся в свой родной город в 1958 году, после тридцатидвухлетнего отсутствия, поселился на холме Паллонетто, то есть в самом бедном районе Неаполя, и уже сам, как дон Какаче, выходил по вечерам с бутылкой анисовой на порог своего дома и, собрав вокруг себя толпу слушателей — все тех же безработных, продавцов семечек, ночных сторожей, — читал им газеты, объясняя смысл прочитанного. Это было прямым столкновением народного патриархального сознания, уходящего своими корнями еще в фольклорное восприятие мира, с новой, бескорневой и бездуховной мифологией массового общества, и это сознание, как и в случае с мифологией античной, беспомощно пробовало ее на вкус и на цвет, растерянно ощущая ее чужеродность. Все это вошло в новую книгу Маротты, продолжившую «Учеников солнца». Новая называлась «Ученики времени».

Было у этого цикла еще одно продолжение — «Маленький театр Паллонетто», рассказы из которого Маротта печатал, как обычно, в «Коррьере», но уже не успел выпустить отдельной книгой. Книга вышла посмертно в 1964 году.

В «Паллонетто» ситуация разрыва времен предстала еще болезненнее, еще безвыходнее. Характерно, что последний рассказ цикла автор назвал «Мы уходим».

Больше Маротта ничего не написал. Он умер 10 октября 1963 года от кровоизлияния в мозг, а незадолго до этого, в сентябре, был утвержден генеральный план развития Неаполя, на котором район Паллонетто был обозначен как подлежащий сносу. Вот так все совпало и все сошлось.

Хоронил Маротту весь город, вместе с обреченным районом Паллонетто, которому предстояло «уйти» чуть позже.

Так что же все-таки ушло-уходило вместе с ними, кто такие эти «мы», о которых написан последний рассказ?

С чем было это расставанье? Просто с прошлым?

Наверное, и «просто с прошлым» тоже. Привязанность к прошлому, боязнь от него оторваться, болезненное отношение к переменам были предопределены самим психологическим складом писателя, обусловленным, в свою очередь, особенностями его физической природы и обстоятельствами его жизни.

А какой он был, этот склад, эти особенности? Об обстоятельствах жизни мы говорили достаточно, а вот о нем самом? Действительно, он сам, какой он был?

А был он вот такой. Высокий, сутуловатый, плотный; казался толстым из-за множества одежд, которые на себя накручивал, — ему всегда было холодно. Он много болел, можно сказать, всю жизнь: в юности это был наследственный туберкулез, так до конца и не залеченный, потом нефрит, гипертония. Но он был человек не только больной, но и болезненный, слабый, легко поддающийся инфекциям и оттого ужасно мнительный. Он обожал советоваться с врачами — просто так, для душевного успокоения, не для того, чтобы следовать их рекомендациям. И тоже «просто так», для спокойствия, держал дома кучу лекарств. А еще он был «мамин сын» — не маменькин, не баловень, а именно мамин, страстно, до болезненности привязанный к матери, чья ранняя смерть оставила в его душе так и не зажившую до конца рану. Мать, Кончетта, была блондинкой, и «белокурость» навсегда стала для Маротты выражением высшей степени прелести и одновременно хрупкости, уязвимости. «Белокурым» в этом смысле у него могло быть всё — даже море, если оно более тихое, спокойное по сравнению с бурным и гневливым морем «темноволосым». Белокурым мог быть недавно построенный, новый, «молодой» район города, например Студенческий квартал в Милане. И жена его, кроткая Пия, тоже была белокурой: он звал ее «белокурое терпение» и любил, чтобы она сидела рядом, когда он пишет. Близких друзей у Маротты было мало, многолюдных сборищ он избегал — был застенчив, более того, до болезненности не уверен в себе. Он сам думал про себя — и думал, что другие так думают, — что он и не писатель вовсе, а журналист! Но при всей замкнутости и застенчивости Маротту отличала необыкновенная отзывчивость и деликатность: после того как он умер, в «Коррьере» еще целый год продолжали приходить на его имя письма читателей.

Людям такого склада, естественно, свойственно ностальгическое отношение к прошлому — было свойственно оно и Маротте. «Все, на что стоит смотреть и что стоит слушать, уже было когда-то и не повторится, а в тот самый миг, когда что-то рождается или случается, лучшее в нем то, что уже было когда-то, было когда-то».

И вот тут-то пришло время остановиться на том обстоятельстве, что для Маротты «прошлым» было совсем не то, что у более молодых его коллег. Вот где сказались те пять-шесть лет разницы, к которым мы обещали вернуться.

Действительно, одно дело формироваться при фашизме, и совсем другое быть к этому моменту уже сформированным. Когда Моравиа, или Витторини, или Павезе, не говоря о более молодом (родился в 1913 году) Пратолини или совсем молодом (родился в 1920 году) Феллини, оглядывались назад, их взгляд упирался в фашизм. Фашизм — это и было их прошлое, омерзительное, постыдное, хотя и странно притягательное, так как пришлось на время детства и юности. У Маротты этих комплексов не было: в 1922 год он вступил двадцатилетним. И если бы мы захотели найти ему место внутри фильма Феллини «Амаркорд», он был бы в нем не героем подростком, а его отцом, то есть человеком сформировавшимся до фашизма и