все в порядке, сэр? — обратился к нему Гилберт.

— Могло быть и хуже, — офицер посмотрел вниз, на кисть правой руки —указательный палец висел на полоске мякоти. — А как вы?

— У меня все нормально, сэр.

— Мы пойдем назад, к Киднейской гряде — это, собственно, единственное, что нам остается.

Даже здесь, среди леденящих душу сцен бойни, голос у него оставался прежним. Это был тот самый довоенный голос диктора радио с чистым и четким оксфордским произношением.

Они брели по песку, с трудом переставляя ноги, и, пройдя несколько сот ярдов, Гилберт вдруг почувствовал, что совершенно выбился из сил.

— Давайте-давайте! Что с вами, сэр?

— Не знаю, сэр. Похоже, я уже не... — Он смотрел на свою левую штанину, нога у него горела огнем, грубое хаки все было пропитано кровью. Он потрогал ногу сзади — под пальцами было кашеобразное липкое кровоточащее месиво, половины голени как не бывало. Он жалко улыбнулся: — Уходите, сэр. Я прикрою вас с тыла.

Но ситуация внезапно изменилась. Танк, который двигался им навстречу в сторону немецких позиций, неожиданно резко развернулся на 180 градусов — снаряд угодил ему прямо в башню и снес ее. Мотор, тем не менее, все еще продолжал работать, мощно гудя и рыча, его шестерни вращались как жернова, со скрипом, напоминавшим скрежет зубовный в аду.

Но за этими звуками Гилберт услышал кое-что еще. Он услышал голос человека, в отчаянии звавшего на помощь, и, не медля ни секунды, бросился на этот зов. Танк двигался зигзагами, выбрасывая из-под гусениц в воздух струи песка, но человек на водительском месте был жив! Гилберт забыл обо всем — о себе самом, о своей развороченной ноге, о своем страхе, о своей недавней ярости, о том, что он чудом остался жив. Он помнил только о рядовом Филлипсе из Девизес...

Крышка нижнего люка представляла собой месиво из разбитой горячей стали, и она никак не хотела открываться. Гилберт бился над ней изо всех сил, и ему показалось, что крышка почти подалась. Пот градом катился с его лица, он снова и снова дергал крышку на себя и ругался в отчаянии. Вскоре загорелся бензобак, издав при этом нежный, свистящий, как будто бы виноватый звук. Гилберт понимал, что тому, другому человеку оставалось жить всего несколько секунд, он был обречен погибнуть внутри этой «ловушки для Томми».

— Ради всего святого! — закричал он, обернувшись к офицеру, что стоял позади него. Помогите! Помогите же мне! Я уже почти... — и, собрав остатки сил, он дернул крышку в последний раз. Руки с разбухшими от напряжения венами покрылись потом. — Вы что, не видите, черт бы вас побрал?! Вы что... — Голос его сорвался от отчаяния, и, обессиленный, он рухнул на песок, сломленный сознанием неудачи.

— Бросьте это, капрал! Отойдите! Я вам приказываю!

Гилберт отполз в сторону. Он вытер лицо и вдруг сквозь слезы заметил застывшее, ледяное выражение глаз того офицера — в них сквозило малодушие.

Теперь мало что сохранилось в памяти Гилберта, единственное, что он запомнил на всю жизнь, так это вопль того заживо сгоревшего парня. И только значительно позднее ему пришла в голову мысль, будто он узнал этот голос, но проверить это было нельзя — ведь он так и не увидел лица того солдата.

Как ему рассказали потом, вскоре он был подобран армейским грузовиком, и уже следующее воспоминание, которое сохранила его память, было о том, как он лежит в госпитале на белоснежных простынях, укрытый сверху красным одеялом. Лишь две недели спустя ему сказали, что его брат Джон, танкист-водитель из восьмой бронетанковой бригады, погиб в тот же день во время второй атаки.

Тогда Альберт Гилберт почти не сомневался, что в том танке был его брат. И все же даже теперь он не мог сказать точно, действительно ли это был он. Ему было ясно только одно, что никогда из его памяти не сотрется имя того офицера, лейтенанта, который однажды на рассвете во время битвы в пустыне у подножия гор в Тель-Агагире хотел проявить мужество, но так и не смог найти его в себе. Он носил имя Брауни-Смит, довольно занятное имя, с буквой «и». И дефисом посередине. Имя, которое с тех самых пор никогда больше не встречалось Гилберту, точнее, не встречалось до самого недавнего времени.

Да, до самого недавнего времени.

ГЛАВА ВТОРАЯ Среда, 9 июля

В которой комиссия Оксфордского университета в составе семи человек определяет на своем заседании, кто из студентов примет участие в последнем экзамене на степень бакалавра.

— Так или иначе, он все равно прошел бы первым, — произнес председатель комиссии.

Он окинул взглядом всех ее членов. Все, как один, не колеблясь, проставили плюсы возле букв «альфа» и «бета», кроме преподавателя по истории Древней Греции, который был настроен против — у него стояла плохонькая «бета» с двумя минусами и через дефис — «дельта». Он явно не относил данного претендента на степень бакалавра к разряду выдающихся умов.

— Ну, так как же, джентльмены? Я думаю, он все же заслуживает того, чтобы мы направили его на устный экзамен, не правда ли?

Пятеро из шести человек, сидящих за огромным столом, заваленном бумагами, ведомостями и зачетными книжками, единодушно проголосовали «за».

— Вы не согласны? — обратился председатель к шестому члену экзаменационной комиссии.

— Нет, не согласен, господин председатель. Он не заслуживает того, чтобы сдавать устный экзамен, у него нет для этого никаких оснований. — Он положил перед собой листок с записями. — Он совершенно однозначно продемонстрировал мне, что, кроме истории Афин пятого века, практически больше ничего не знает. Весьма сожалею. Если он всерьез претендовал на первое место, то ему следовало бы подготовиться лучше.

Он снова переложил свои бумаги. Лицо преподавателя, которое, видимо, уже с рождения носило печать высокомерия, приобрело в эту минуту еще более высокомерное и недовольное выражение. Всем присутствующим было известно, что во всем университете только он один умел поставить плохую оценку с видом великого одолжения. Более того, он всегда отстаивал свою точку зрения с невероятным ожесточением и непреложным сознанием собственной правоты.

— Всем нам, в общем-то, хорошо известно, — вмешался один из членов комиссии, что мы не можем иногда составить точного представления о знаниях студента, не так ли? Я имею в виду также и саму постановку вопросов, которые мы задаем, особенно это касается истории Древней Греции.

— Вопросы задавал я, с некоторой запальчивостью воскликнул его оппонент. — Они были предельно точными.

Председатель устало посмотрел на присутствующих.

— Джентльмены, у всех нас был сегодня долгий, трудный день, и мы уже близки к тому, чтобы завершить нашу работу. Давайте же...

—