о Лермонтове, оставил в рукописи пустые

листы, на которых он собирался впоследствии поместить рассказ

о событиях, приведших к ранней гибели поэта. Однако и в незавер­

шенном варианте его работа не появилась в печати; она была опуб­

ликована лишь сто лет спустя.

Трудные цензурные условия препятствовали своевременному

написанию воспоминаний; порой это приводило к невосполнимым

потерям. Особенно ощутимо отсутствие воспоминаний С. А. Раев­

ского, человека независимого образа мыслей, во многом способ­

ствовавшего умственному возмужанию Лермонтова. Воспоминания

друга детства А. П. Шан-Гирея написаны лишь в 1860 году. Неко­

торые воспоминания писались еще позднее, в семидесятые и вось­

мидесятые годы. К этому времени многие подробности забылись,

даты сместились, и, кроме того, о самых драматических эпизодах

жизни поэта по-прежнему следовало рассказывать обиняками и недо­

молвками. О иных событиях можно было писать лишь за рубежом.

Так, первое упоминание об участии Лермонтова в оппозиционном

«кружке шестнадцати» появилось в Париже в 1879 году в книге

Ксаверия Браницкого, участника этого кружка.

Сложную индивидуальность поэта понимали далеко не все

мемуаристы. Стоит ли удивляться, что они вольно или невольно

по собственному разумению изменяли облик Лермонтова, неверно

объясняли его поступки и высказывания. Личность мемуариста

всегда имеет решающее значение при оценке достоверности и объек­

тивности его воспоминаний. А. Ф. Тиран, учившийся с Лермонтовым

6

в юнкерской школе и служивший с ним в лейб-гвардии Гусарском

полку, намного поверхностнее воспринимал поэта, чем случайный

его знакомец артиллерист К. X. Мамацев или профессор И. Е. Дядь­

ковский, за две-три встречи сумевший оценить широту интересов

и редкий ум своего собеседника.

Достоверность и объективность мемуаров порой не совпадают.

Достоверные воспоминания могут быть недостаточно объективны

из-за пристрастного отбора материала. В «Заметках о Лермонтове»

M. Н. Лонгинова выбор эпизодов произведен явно тенденциозно;

сообщив о посещениях А. X. Бенкендорфом дома Е. А. Арсеньевой

в 1837 году и об объявлении «высочайшего прощения» поэта, мемуа­

рист не счел нужным отметить ту неблаговидную роль, которую

играл шеф жандармов в других случаях жизни Лермонтова. Трудно

поверить, что М. Н. Лонгинов не знал об истинной роли Николая I

и Бенкендорфа в жизни и гибели поэта. Знал, отлично знал, но

предпочел умолчать! Политические симпатии мемуариста наложили

верноподданнический отпечаток на его воспоминания: M. Н. Лонгинов

был достаточно честен, чтобы не измышлять, но не столь честен,

чтобы писать всю правду.

Не все события в жизни писателя являются для нас в равной

мере интересными и поучительными. Душевный такт мемуариста,

умение распознавать талант, широкий умственный кругозор —

вот те качества, которые помогают отделять главное от второстепен­

ного и определяют значительность воспоминаний.

1

С наибольшей глубиной личность и творческую индивидуаль­

ность Лермонтова понял его гениальный современник А. И. Герцен.

Он хотя и не был знаком с поэтом, но общался с людьми, окружав­

шими Лермонтова, с жадностью читал каждое его произведение,

появлявшееся в печати или ходившее в списках. Критически

сопоставив устные воспоминания друзей о Лермонтове, конгениально

восприняв его творчество, Герцен нарисовал психологический

портрет поэта на широком фоне России того времени: «...чтобы

дышать воздухом этой зловещей эпохи, надобно было с детства

приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться

с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собствен­

ной слабостью, с каждодневными оскорблениями; надобно было

с самого нежного детства приобрести привычку скрывать все, что

волнует душу, и не только ничего не терять из того, что в ней

схоронил, а, напротив, — давать вызреть в безмолвном гневе всему,

что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви,

презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гор-

7

достью, чтобы, с кандалами на руках и ногах, высоко держать

голову» 1.

Перед нами первоклассная адекватная «транскрипция» «Думы»

Лермонтова!

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Мы иссушили ум наукою бесплодной,

Тая завистливо от ближних и друзей

Надежды лучшие и голос благородный

Неверием осмеянных страстей.

«Он полностью принадлежит к нашему поколению, — продолжал

Г е р ц е н . — Все мы были слишком юны, чтобы принять участие

в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь

казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы

научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли — и какие

мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи

прогресса, — то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости.

Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения

в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скепти­

цизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная

мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах.

Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами

поэзии; нет, раздумье Лермонтова — его поэзия, его мученье, его

сила» 2.

И