сучка, серая, с острыми ушами, не отходила от хозяйки ни на шаг. Дядя Мариан по прозвищу Капуста (Людек безуспешно допытывался, почему его так называют). Старше всех, в ботинках без шнурков, часто заходился от кашля. Жених Божены дядя Эдек по прозвищу Сало — лицо у него было жирное. Дядя Сташек по прозвищу Гитлер. Почему его так называли, хотя у него фамилия Врублевский? И об этом Людек спрашивал, и тоже безрезультатно.

Поначалу он только ползал под столом, хватая гостей за штанины. Иногда выглядывал из-под столешницы, на которой стояли бутылки и треснувшая пепельница, полная окурков. Именно тогда дяди говорили: «Ну, обними сыночка!» или «Дай сыночку соску!» Особенно, когда малыш карабкался на колени владельцу штанины. Но чаще он льнул к матери. А Крыся, если он плакал, брала соску в рот, обмакивала в сахарный песок и совала сыночку.

Спать ложились в час-два ночи после ухода гостей. В сизом от сигаретного дыма воздухе висел запах пота, оставленный тетями и дядями. Свет часто забывали гасить. Под столом валялись перевернутые бутылки, Крыськины туфли. На стене — единственная память о родителях, святой образ Ченстоховской Божьей Матери с младенцем. Людек засыпал под образом рядом с Крыськой — навзничь, с крепко сжатыми кулачками.

Проходили месяцы — весны, зимы. В ту осень, в октябре, сыну Алкашки исполнилось четыре года. Через несколько дней с его матерью случилась беда. Поздно вечером, пьяная, возвращаясь из соседнего дома, она зацепилась за металлическое ограждение газона и упала. Целый час звала на помощь, пока случайные прохожие не вызвали «скорую». Людек сидел у пани Коханкевич, откуда мать должна была его забрать. Он заснул, не зная, что Крыську повезли в больницу на Барскую. Там после рентгена поставили диагноз: сложный перелом — трещина коленной чашечки и вдобавок перелом голени, так что гипс наложили на всю ногу, от стопы до паха, и велели явиться через три недели.

— Мне домой? — удивилась Крыська. — Как я, калека, буду с этим жить?

И, наверное, в недобрый час сказала она эти слова, потому что до своей квартиры в ту ночь она так и не добралась. Санитары были пьяные. В двенадцать ночи они привезли Янушевскую к нашему дому, а когда несли на четвертый этаж — где-то между вторым и третьим, — носилки накренились, и Крыська полетела вниз, грохоча негнущейся ногой; гипс растрескался, переломы открылись, и мать Людека пришлось снова везти в больницу. Там сделали рентген и определили посттравматическое осложнение. Крысю оставили в больнице.

На следующий день встревоженная пани Коханкевич голову себе сломала, не зная, как объяснить ребенку, почему нет мамы. Людек все время спрашивал:

— Скажите, пожалуйста, когда мамочка вернется?

Только в четыре зазвонил телефон — из больницы сообщили, что Крыся лежит в отделении травматологии и ортопедии.

Людек мог остаться у соседки. Добрая женщина охотно занималась бы малышом до возвращения матери. Но через три дня приехал старик Янушевский. Его вышвырнули из дома, в котором он жил много лет, — сначала с женой Чеславой, а после ее смерти один. В Гронкове он возделывал огород, держал кур и уток, приблудного пса Кайтека. Привозил в Варшаву яйца, творог; осенью — яблоки и груши. В погожие вечера, как когда-то, сидел перед домом с аккордеоном. Аккордеон, клавишный, советской марки «Аккорд», был у него еще с пятидесятых годов. Инструмент он получил в награду как передовик, когда работал на стройке. Обычно играл мелодии, которые помнил с давних лет: «Шла девица по лесочку», «Чье-то сердце загрустило», «Расшумелись плакучие ивы». А особенно любил Янушевский поиграть допоздна, выпивая с соседями.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Спокойная жизнь тоже закончилась. С некоторых пор племянники Чеславы претендовали на дом. Один собирался жениться — требовалось жилье. После смерти брата жены они донимали Янушевского. Грозили судом. У инвалида права на наследство были, но таскаться по судам он не хотел. Уток, кур и собаку оставил соседям, взял аккордеон и вернулся в Варшаву. Перед отъездом два дня прощался — выпито было много, так что на лестнице пришлось пару раз ухватиться за перила. И тут узнал, что дочь в больнице, а внук под присмотром пани Коханкевич.

Малыш любил старика и охотно пошел с ним на четвертый этаж.

— Деда, ты налакался? — спросил он первым делом.

Всегда, когда Янушевский приезжал, они много времени проводили вместе. Дед строил смешные рожи — одним глазом смотрел вниз, другим — вверх. Громко щелкал пальцами. Курил сигареты в стеклянной трубочке — отломанная половинка торчала вверх. Вечерами, когда внук засыпал, стоял над ним и пел хриплым басом колыбельную: «Людек, Людек, баю-бай, поскорее засыпай…»

А сейчас он сказал, пытаясь открыть хлипкую дверь:

— Иногда, сынок, надо выпить. — Ключ никак не попадал в замок. — Твою мать… — разозлился он.

— Пани Коханкевич сказала, что это плохие слова и только алкаши так говорят, — отозвался малыш.

— Порядочные люди тоже иногда вынуждены так говорить, — объяснил Янушкевич. Они вошли в квартиру.

Инвалид получал пенсию, но этих жалких денег хватит, как он подсчитал, только до пятнадцатого. В Гронкове он мог подкормиться с огорода, сада. Ловил рыбу в озере. Осенью ходил за грибами. Здесь, в городе, придется об этом забыть. А еще Крыся в больнице — лекарства нужны, ребенку тоже кое-чего требуется, что попало в рот не положишь. И так далее, убивался старик, а Людек спрашивал:

— Почему у тебя одна нога деревянная, дедуля? Ни у кого нет деревянных ног.

— Сынок, мою ногу черт прибрал на стройке. Надо было отрезать. Доктора и отрезали.

А малыш опять с вопросом:

— Что значит «черт прибрал»? Зачем ты позволил отрезать? Разве доктора всем ноги отрезают?

— Не всякие доктора и не всем, — смеялся старик. Он ковылял по кухне, варил суп из крупы на костном бульоне. Заваривал чай.

Теперь он готовил обед каждый день. Спали они на Крысином диване. Мальчик вертелся: очень уж громко Янушевский храпел. Два раза они навестили мать в больнице, ездили на автобусе. Людек со своим рюкзачком, в котором лежали каштаны, собранные во дворе. Янушевский рассказал о неприятностях с племянниками, о том, что пришлось вернуться в Варшаву, потому что из хаты его выгнали. Крыся, страдальчески кривясь — ей больно было шевелиться, — ответила:

— Не горюй, пап. Справимся! Только бы нога зажила.

— Как справимся, если ты без работы, без пособия, а моих денег едва до пятнадцатого хватит?

Может, когда ехали домой, в автобусе, Янушевскому пришло в голову подрабатывать на русском аккордеоне? Давно еще, когда в город приезжало много румынских