Советский Союз, и единомышленников ФЭДа, не говоря уже о ближайших соратниках. Казенный снимок анфас, профиль справа, профиль слева - и к стенке.

Феликс не любил фотографироваться. В бутырской одиночке ему не раз доводилось наблюдать, как с тихим скрипом отворялся металлический затвор на тюремном глазке и чужое око вбирало его в себя целиком, застигнутого как обычно врасплох. Потому и не любил чужого ока, парализующего натуру через объектив опять же - камеры.

Возможно, была и другая причина этой нелюбви. В давней поездке в Цюрих, прикрытой формальной надобностью лечения в Италии - у Горького на Капри, он занимался архивными поисками следов провокаторов, наводнивших партию. Разбирался с методами внедрения их в боевые отряды революционеров, сопоставлял факты с датами провалов конспиративных квартир, разгромов подпольных типографий, арестов и ссылок. Досадливо морщился, встречая фамилии соотечественников из Варшавы, Кракова, Белостока и Вильно. Еврейских фамилий было куда больше, однако это его не трогало.

Однажды, сверяя проваленные явки с именами фигурантов, Дзержинский наткнулся на собственные фотографии в досье, где были довольно подробно зафиксированы его тайные дела, про которые хотел забыть навсегда. В ту пору он всерьез подумывал сбрить чахлую шляхетскую бородку и бежать в Италию - подальше от партийных недоумков, выпавших в революцию из пломбированного вагона, снаряженного германским генштабом - от самой революции, порождавшей только хаос и разруху. Бородку не сбрил, в Италию не сбежал, революцию полюбил пуще прежнего.

В ряду свершений, прославивших впоследствии железного Феликса, сомнительная часть революционной биографии, казалось, растворилась бесследно, как и поездка инкогнито в Ватикан. Но Сталину казалось другое, и сколь бы ни был прихотлив плутающий маршрут ФЭДа, факты из полицейского досье с фотографиями могли настигнуть в любой точке планеты. Революционные соплеменники продали его, запечатлев натуру по ту и по эту сторону тюремного глазка.

Секретарь ЦК РКП(б) Преображенский что-то, видимо, знал о закулисных играх Феликса не то с польскими клерикалами, не то с дефензивой, а это означало, что Сталин знал больше. В конце января 1924-го, когда на заседании похоронной комиссии вершилась смертельная схватка соратников за право называться продолжателем дела почившего в Горках вождя, хотя формально это считалось внутрипартийной дискуссией на тему хоронить или бальзамировать нетленное тело революции, ФЭД, яростно холодея от бестактных намеков, не выдержал и закричал, как истеричная институтка: «Я вас ненавижу, Преображенский! Я вас ненавижу!» После чего упал на пол и забился в припадке. «До чего довели Феликса Эдмундовича», - укоризненно молвил Сталин. Жить ФЭДу оставалось немногим более двух лет. Но за это время он превратил госбезопасность в такую карательную структуру, что дрогнул даже Наркомат юстиции. Председатель Верховного трибунала Николай Крыленко обратился в Политбюро с отчаянным заявлением: «ВЧК стала страшна беспощадностью своих репрессий и полной непроницаемостью для партийного взгляда. Чекисты не передают в суд дела арестованных, а выносят приговоры внесудебным порядком - через особое совещание и так называемые «судебные тройки». Предлагаю строго и жестко ограничить права ГПУ на внесудебный разбор дела, а следствие поставить под контроль прокуратуры».

Дзержинский не только отверг требования Крыленко, но публично растоптал его самого: «Ведомство госбезопасности не правосудие осуществляет, а уничтожает политических врагов. Практика и теория Наркомата юстиции не имеет ничего общего с государством диктатуры пролетариата, а представляет собой либеральную жвачку буржуазного лицемерия. Во главе прокуратуры должны стоять борцы за победу революции, а не люди статей и параграфов. Я уверен, что юстиция растлевает революцию!..»

ФЭД без колебаний расстрелял бы Крыленко, но вот как-то не случилось. Спустя 14 лет это сделал за него «кровавый карлик» Ежов. Еще через год с небольшим расстреляли самого Ежова. Чуть позже - Бабеля, хотя нарком внутренних дел весьма либерально смотрел на его роман со своей женой Евгенией, параллельно изменявшей им обоим еще и с Шолоховым. Потом все-таки отравил. Вообще, все трое исчезли из жизни почти одновременно, и каждый из них прикрывал другим что-то свое, потаенное: Ежов -лютый антисемитизм, Бабель -неодолимую страсть к пыткам и крови, кои наблюдал в подвалах Лубянки на правах друга семьи наркома, Евгения Соломоновна Хаютина - гомосексуализм Ежова. Истинно сказано: человек - существо злонамеренное.

Комментарий к несущественному

Дзержинский хотел бежать от желанной его сердцу революции, но не смог, потому что затянувшийся роман с нею дал Польше «златую вольность», а сама она естественно перетекла в Гражданскую войну, которую он ненавидел. Вот свидетельство очевидца событий тех лет: «Приказы его выполняли, но стоило отвести глаза, снять палец со спускового крючка, дать высохнуть чернилам на бумаге, все расползалось и куда-то улетучивалось. Сводки с фронтов приходили, когда сами фронты переставали существовать, рапорта содержали в себе бесконечные доносы и жалобы; задним числом по ним можно было реконструировать сложную, многоходовую интригу командующих, в которой принимало участие множество людей, действовавших непонятно в чьих интересах. И непонятно, каким чудом одерживались победы.

Дзержинский боготворил революцию, а она ответила ему войной. Есть тут нечто из фрейдистского замещения чувств, проникшее в душу из далекой юности. У его матери Хелены было восемь детей - пять мальчиков и три девочки. В 14-летнюю Ванду порочно влюбился Феликс. Родная сестра, а вот поди ж ты - влюбился без памяти. Поползновения в этом направлении успехом не увенчались. Охваченный страстью, ревностью и обидой, импульсивный мальчик застрелил сестру из отцовского ружья.

Семейную трагедию представили так, будто братья Станислав и Феликс решили пострелять по мишени, и на огневом рубеже откуда ни возьмись появилась Ванда. Несчастный случай. Кто из братьев произвел роковой выстрел, установить не удалось. В1919 году Дзержинский, будучи уже председателем ВЧК, писал старшей сестре Алдоне: «Я остался таким же, каким и был, хотя для многих не существует имени страшнее моего. И я чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что я - это я, и не можешь меня понять, зная меня в прошлом...»

Утратив любовь революции, ФЭД стал бороться за тело ее вождя, исходя из навязчивой идеи кремлевских