сейчас?

Дядя Никита там должен быть! — откликнулся молодой человек.— А я тут прелюбопытную вещь сыскал. Объяснение в любовных чувствованиях кавалера де Граммона к одной прелестной даме, каковая, будучи весьма знатной персоной и придворной дамой королевы французской, переоделась простой пастушкой..

Ну тебя к черту, со всеми твоими кавалерами и прелестницами! — сердито выругался Левшин.— Тут каша такая заваривается, что, может быть, всему государству расхлебывать придется, а ты..

Анемподист переступил с ноги на ногу, вздохнул и потупился.

Когда, говоришь, уехали господа?—повторил вопрос Левшин, прихлебывая вино.

На той неделе в пятницу! — встрепенулся управляющий.—Живо так уложились, только самое нужное и забрали. Сами налегке тронулись, дормез да три подводы всего с вещами, а следом я обоз снарядил: одиннадцать подвод всего. Сынишка мой, Лукашка, повел. Надо бы ему вернуться, да нету што-то... А князек молодой, Петр Иванович, оченно уж упирался. Не хотелось ему, видно, уезжать-то..

С девкой какой спутался, что ли?—усмехнувшись, осведомился Левшин, снова набивая трубку.

Есть тот грешок, ваша милость. Грунькой зовут девчоночку. Птичницы дочка богоданная, а кто в отцах ходил, того, поди, и сама птичница не ведает...

Ну, ладно. Дальше!

А што дальше-то, батюшка-барин?

Мужики как?

По изрезанному морщинами лицу управляющего пробежала зыбь. Серые глаза спрятались в узкие щелки припухших красных век.

Насчет чего, то есть? Ежели касательно Груньки..

Дурака валяешь! — окрикнул Левшин.— Брось, Анемподист. Я спрашиваю, как держится мужичье?

Да так... Одно слово—держатся.

Волнуются?

Шушукаются — это верно. А волнениев, слава богу, не было. Вот, насчет барщины, ну, правду нужно сказать — большая-таки заминка выходит... Отлынивают, черти. Уж я их и так, уж я их и сяк...

Левшин вскинул испытующий взор на морщинистое лицо старика. Ему показалось, что перед ним стоит безглазый. И есть глаза, и словно нету их.

Ой, придется мне тебя, анафему, арапниками поподчевать,— глухо вымолвил Левшин.— Ой, не шути, говорю!

Гос-поди! — ахнул управляющий.— Да за што, ваша милость? Да рази я.. Да разрази меня молонья...

Не виляй хвостом. Говори все! Смутьяны водятся?

и

Это вы, ваша милость, насчет новоявленнаго анпиратора?

Догадался-таки, наконец? Насчет Емельки Пугачева!

Так што, осмелюсь доложить вашей милости,— слушок есть. Народ наш—сами знаете, какой народ Ему скажешь чистую правду—в ем веры-то и нету. А какая-нибудь бабка-шептуха с пьяных глаз нашепчет,— он и верит...

Ждут Емельку, что ли?

Есть тот слушок: будто анпира... то есть, этот самый Емелька—с агромаднейшим войском всенародным—намеревается вскорости город Казань взять под свою руку. И так это объясняют, што, мол, наскучило ему по Заволжью разгуливать, хоша простор и большой, но, между протчим, толку из этого не выходит. Так, вот, понадобилась ему Казань-город. А с Казани, мол, прямым трахтом — на Москву.

Ежели еще его туда, пса смердящего, пустят! — скрипнув зубами, глухо вымолвил Левшин.

Истинное ваше слово, батюшка-барин!—зачастил староста.— Воистину,— пес смердящий и шелудивый. Одно слово — каторжная душа. Ево бы, подлеца, на четыре части... А только у царских енералов с ним што-то неуправка выходит. Послала матушка- анпиратрица против ево бригадира, а он, Емелька, степным волком обернулся да этова самова бригадира изловил и весь московский гренадерский полк с им.

Какой там «весь полк»?!—фыркнул презрительно Левшин.—Триста человек всего было. В ловушку попали. Сонными Емелька захватил подлецов...

Но, промежду прочим, с енерала-то кожу содрал!— с чуть заметным ехидством вставил Анемподист.—А которые солдаты — так те сейчас же под ево руку... А офицерей перевешали...

Не тяни волынку! Придет и его черед. За все расплатится!

Ну, а еще слушок такой есть, што, мол, ежели анпиратор... то бишь, Емелька, скажем, да будет идти Казань-город брать, то ему наших мест никак не миновать. Большая-то дорога верст двенадцать от Кургановки всего. Ну, вот и пошел сполох по всему уезду. Народ-то черный только шушукается да глазами мигает, а которые господа благородные да по купечеству, так те, известно, в испуг большой приходят. Вот, ваша милость, вы про наших господ спрашивали... А разе они одни выехали? Ляпины-господа еще три месяца тому назад всполошились да прямиком и махнули в Москву. Даром што барыня Анна Семен- на при последнем, можно сказать, издыхании была,— и ту поволокли. Опять же, Щенятины-господа. А еще Горбатовы... Да теперь, ваша милость, во всем уезде, почитай, никого из настоящих господ не осталось. Так, мелкота какая, ну, та сидит. У ково, скажем, десятка полтора дворов, и сотни душ не набежит,— и те выезжают.

Все лицо Анемподиста покрылось сетью мелких морщинок. Серые глаза лукаво засветились.

Чего ты? — воззрился Левшин.

Да больно уж чудно, ваша милость! — хихикнул старик.

Чего тебя разбирает-то?

Княгиня Суровская, ваша милость,— сама уехамши, и всех своих шпитонок увезла, а заместо себя в имении птицу заморскую управлять оставила...

Чего плетешь-то?

Побей бог, если плету! Попкою птицу-то звать. Птичка невеличка, но, промежду протчим, от господа дар дан: то есть, так-то ругается, што ай-аяй! Даже матерными словами. Я-т-теб-бя, орет, запор-рю!

Ну?

Ну, вот, говорю, замест себя и оставила. А старосте наказ дала: приходить в господский дом кажин- ный день да о всех делах попугаю и докладывать. Он, мол, все запомнит, а потом мне доложит... Ха-ха-ха.-

А мужики взяли да привели знахаря одного, а тот попке этой самой язык-то и отрезал. Ну, лопка-то и онемел... Ха-ха-ха.-

Дикари! — буркнул Левшин, потом деловито осведомился:— Пугачики не показываются?

Бог миловал пока что. На хуторе у Сенегуро- ва купца были на прошлой неделе. Верст до ста будет отседова. Приказчика забили, приказнице из брюха кишки выпустили, так, для смеху... Девок и баб всех перепортили. Ну, работники, конешно, с ними, то есть, с пугачиками, под одну руку... Им што? Скот перерезали, хутор спалили, а потом — айда, ребята!

Мерзавцы! Ну, Михельсон их проучит.

Енарал Михельсон? — оживился