разочарования. Ящик оказался отнюдь не дубовым, как говорилось в инструкции, иначе не успел бы превратиться в гнилье. Понятно, что и тяжелое полотнище знамени преображенцев расползлось на бесформенные клочки потускневшей от сырости золотой парчи. И вообще все на поверку выглядело сплошным блефом, не стоящим ни смертельного риска, ни потраченной напрасно энергии.
— Ваш верх, господа! — скрипнул зубами Федька Безлошадный. — Признаю, что переиграли меня по всем статьям!
Настоящая фамилия резидента была, конечно, не Заклинский, а Коновалов. Григорий Григорьевич Коновалов, бывший поручик Нижегородского полка и бывший владелец десяти тысяч десятин земли в Самарской губернии.
На допросах Коновалов не стал запираться, рассказав много любопытных вещей об организации савинковского подполья в Петрограде и его пригородах. Показания его помогли обезвредить многих вражеских агентов, включая и конокрадскую шайку Кувырка.
Правда, не на все вопросы, интересующие следствие, смог дать ответы разоблаченный резидент. В частности, остался неразъясненным загадочный эпизод с Афоней. Зачем потребовалось савинковцам менять задание Геннадию Урядову, подчиняя его резиденту в Луге? Какой был смысл в этой явно ошибочной комбинации, заметно облегчившей работу чекистов?
— Я действовал согласно инструкции, полученной от специального курьера, — уверял Коновалов, и тут уж не оставалось ничего другого — либо верить ему на слово, либо ждать, запасшись терпением, потому что рано или поздно любая тайна перестает быть тайной.
Ждать пришлось долго — почти четыре года.
Весной 1926 года, при нелегальном переходе Государственной границы с паспортом на имя сестрорецкого мещанина Николая Николаевича Евгеньева, был арестован Георгий Евгеньевич Эльвенгрен, он же «коммерсант Пауль Иордан», он же доверенное лицо Бориса Савинкова и генерала Кутепова, подписывавший свои шифровки кодовым знаком «88-72-4».
Это было новое следственное дело, к банде Колчака и связанным с ней событиям имело оно лишь косвенное отношение, но привычка обязательно разбираться до конца заставила Александра Ивановича припомнить таинственную историю с Афоней.
— Персональная моя ошибка, — неохотно признал Эльвенгрен — Евгеньев — Иордан. — Точнее, не ошибка, а просто излишняя моя самонадеянность, которая в конечном счете привела к раскрытию лужского нашего резидента. Вспоминать и то неприятно.
— Объясните, пожалуйста.
— Да что тут объяснять. О засылке Афони я, понятно, был осведомлен заранее. Знал и характер порученной ему в Петрограде миссии, считая ее в душе чрезмерно авантюристической и вряд ли выполнимой.
— И решили поэтому, что обойдетесь одним резидентом для Петрограда?
— Совершенно правильно. Григорию Григорьевичу Коновалову были посланы соответствующие инструкции, причем мною лично, без соответствующего согласования с центром. За это, кстати, я имел впоследствии нагоняй от руководства.
Александр Иванович усмехнулся и перевел разговор на другую тему. В сущности, нечто подобное он и предполагал, обдумывая эту странную историю. Собственные упущения и промахи по службе — а они случались, и мириться с ними было нелегко — доставляли ему большие переживания, заставляющие порой даже сомневаться в своих способностях, но тут перед ним была ошибка поистине грубейшая, каких, к счастью, ни за ним, ни за его товарищами никогда не водилось.
В другой раз испытал он нечто схожее с удовлетворением, но по причине особого свойства. Случилось это через год после окончания следствия, в конце 1923 года.
Человек все же не иголка, и пропасть бесследно ему редко удается. Отыскался в конце концов и Беглый Муженек, ускользнувший в свое время от засады на Надеждинской улице.
Супруга его Людмила Евграфовна, прилежнейшая конторщица торфяного треста, ревностно дорожившая своей службой, неожиданно взяла расчет и через несколько дней укатила в Харьков. О событии этом, естественно, узнал Александр Иванович.
На харьковском вокзале Людмилу Евграфовну встретил рослый представительный мужчина в белой украинской рубахе, в полотняных летних брючишках и в сандалиях на босу ногу.
Встреча была радостной, с вокзала Людмила Евграфовна и ее спутник направились в гостиницу, где рослый мужчина предъявил документ на имя Осипа Григорьевича Мацука, литературного сотрудника ежемесячного журнала «Хозяйство Донбасса». Супругам дали побыть несколько часов вместе, а затем семейную идиллию пришлось прервать.
— Я желаю сделать добровольное и очень для меня важное заявление, — сказал мужчина на первом же допросе. — Инсценировки и переодевания ничего не могут ни изменить, ни исправить. Я совсем не Мацук…
— Знаю, — прервал его Александр Иванович. — Вы Михаил Яковлевич Росселевич, и встреча наша должна была состояться еще в Петрограде…
— Тогда я струсил, хотя был готов полностью признать свою вину перед Россией…
— Ну что ж, разоружаться не поздно и теперь. Слушаю вас, Михаил Яковлевич…
Собственноручное показание Беглого Муженька, написанное на десяти страницах каллиграфически четким убористым почерком, было и чистосердечной исповедью бывшего генштабиста Михаила Яковлевича Росселевича. Рассказывалось в нем, как мутная волна контрреволюции забросила этого офицера в лагерь озлобленных врагов его родины, как мучительно трудно осознавал он весь ужас своего положения, мечтая об искуплении содеянных преступлений, как вызревало в нем решение порвать с савинковцами.
Заканчивался этот документ призывом ко всем обманутым и заблуждающимся русским людям, которые еще продолжают борьбу против власти рабочих и крестьян, волею злосчастных обстоятельств сделавшись иностранными наймитами.
— Неплохо написано, от всего сердца, — признал Мессинг, ознакомившись с исповедью Росселевича. — Полезно бы опубликовать в печати…
Кто знает, быть может, искреннее раскаянье блудного сына и помогло кому-то одуматься, наставило кого-то на путь истинный, подсказав разрыв с силами контрреволюции. Но изрядно еще насчитывалось за рубежами Республики Советов и неразоружившихся ее врагов, немало было шпионов, провокаторов, диверсантов, а это значило, что Печатнику и всем его товарищам надо и впредь работать с полным напряжением сил.
Петроградские чекисты продолжали бдительно охранять завоевания революции.