Уолтер Уинвард Благодетель

Толстяк начал смеяться, но неожиданно осекся, когда увидел, как несколько прохожих с любопытством уставились на него. Он быстро пошел своей дорогой, сморкаясь, чтобы скрыть смущение.

Глупые люди, таращатся на него. Они бы не были излишне любопытны, если бы знали, кто он. О, нет! Тем не менее, ему надо было избавляться от привычки громко смеяться на людях. Кое-кто может узнать его, а этого следовало избегать во что бы то ни стало. Трудно было подавить веселье, коль скоро оно родилось в тебе, и он поставил на карту свою жизнь, что никто в пределах слышимости не осмелится даже приблизительно догадаться о причине его смеха. Возможно, они подумают, что он немолодой чудак или из тех, кто компенсирует излишний вес, превращая свою жизнь в шутку. Ну, пусть думают, как хотят.

Не то, чтобы у него были забавные мысли, это далеко не так. Он смеялся ни над чем иным, как над собственной ловкостью, умением. Он был здесь, а они были там — остальные и никто не узнал его.

Он мог беседовать с продавцами, барменами, даже полисменами, и все они вынуждены были быть машинально вежливыми. Но однажды он им скажет. Однажды они узнают все.

Он глубоко вздохнул и посмотрел на часы: как обычно, рано. У него было свое правило: не спеши приниматься за работу. Побольше времени оставь для прогулок.

Он прошел до конца улицы. Мощеная булыжником, она постепенно переходила в грунтовую дорогу, выводящую на зеленые поля. Он восхищался тем, что сельская местность Кент находилась в получасе ходьбы от его лондонской квартиры. Тридцать недолгих минут — и вместо мрачных городских дворов с хилыми воробьями он попадал в иной мир с вызывающими умиротворение и спокойствие благоухающими садами, зелеными лугами и ленивыми коровами. Замечательный день, двадцатый за последние пять лет. Замечательный не потому, что его окружал такой пейзаж, а в связи с его миссией. Это не было связано с погодой или сезоном. Иногда день был пасмурным. Это могло быть и в ноябре, не обязательно в июне. Но день всегда кончался чудесно, и воспоминания о нем не угасали долго, до следующего раза.

Не то, чтобы у него была большая передышка между ДЕЛАМИ и было ли это слово верным? Не совсем. Слишком это широкое понятие. Ему нравились его ДЕЛА. Это доставляло только удовольствие. В Сазерленде, Ливерпуле, Саутгемптоне или Лондоне он всегда ДЕЛАЛ то, что хотел.

Лондон нравился ему давно, но он находился здесь почти уже год. Год и три ДЕЛА — все-таки ему придется найти для этого определения другое слово — четыре ДЕЛА, если иметь в виду и сегодняшнее. Да, перемена мест для него была необходима, что по своему было грустно, потому что Лондон предлагал и жизнь, полную разнообразных развлечений, и анонимность. А в маленьком городке всегда существовала проблема снять квартиру в соответствии со своими запросами. Она должна быть отдельной, на первом или втором этаже. К тому же было бы неплохо, если бы интересы домовладельца, сдающего квартиру, сводились, главным образом, к тому, чтобы вовремя получить с жильцов плату, а не совать нос в их жизнь. Все эти запросы было легко удовлетворить в Лондоне, но в другом месте… Однако он уже оставался здесь дольше, чем позволяло благоразумие, к тому же через год или около этого он мог вернуться сюда опять.

Он бросил прощальный взгляд на пейзаж, вздохнул с сожалением и ускорил шаг.

Несмотря на свою полноту, он двигался быстро и легко, его кажущаяся дряблость вызывала ошибочное представление. Пару раз его явная безобидность вдохновляла воров, мечтающих завладеть его бумажником. Они неизменно оказывались в госпиталях. Он знал, что чрезмерная полнота и внешнее дружелюбие были самыми ценными в его облике, и он вовсю использовал и то и другое.

Детский дом святой Марии (или, как менее привлекательно он назывался местными жителями, приют для сирот) был расположен в дальнем конце Хай Стрит, именно к нему и направился толстяк. Он постоял некоторое время у ворот, наблюдая за тем, как резвятся мальчишки, а потом быстро направился по дорожке к главному зданию. Через минуту он был в кабинете директора.

— Мой дорогой мистер Рассел! — воскликнул директор, поднимаясь из-за стола и протягивая руку. — Как я рад вас видеть!

Рассел, толстяк, что-то пробормотал себе под нос, надеясь в душе, что директор не будет его раздражать, как это бывало обычно.

— И я не единственный, кто будет рад вашему приходу, — продолжал директор. — Джанет была так огорчена, что вы не могли прийти на прошлой неделе. Мы почти час уговаривали ее не плакать.

— Да я и сам расстроился, — начал Рассел. — Не из-за себя, вы же понимаете, хотя для меня это тоже важно, а из-за того, что я подвел ребенка.

— Я знаю, что вы имеете в виду. Я точно знаю, что вы хотите сказать. И поверьте, приятно и утешительно слышать это. — Он вздохнул. — Наша работа нелегкая. И очень жаль, что для некоторых наших посетителей дети — это легкое развлечение для собственного удовольствия в конце недели. И в самом деле…

— Да?

— Я хотел сказать… Нет, это может прозвучать как-то нелюбезно.

— Ну, пожалуйста!

— Видите ли, я хотел сказать, если бы не ужасно малое количество супружеских пар, желающих посетить наших детей, я никогда бы не считал холостяка… Я уверен, вы понимаете, что я имею в виду.

— Конечно.

Вдохновленный, директор продолжал:

— И даже, несмотря на недостаток семейных пар, если бы вы и Джанет так не тянулись друг к другу, я бы не оказывал вам гостеприимства. Но она трудный ребенок, — он понимающе улыбнулся, — девочки в тринадцать лет всегда бывают такими.

— Вы можете быть уверены, что я никогда не обижу ее.

— Я верю, мистер Рассел, я верю! Джанет здесь одна из самых счастливых детей. Три дня после ваших прогулок она не говорит ни о чем другом, а оставшиеся три дня живет ожиданием следующей встречи. Поверьте, я считаю за честь быть знакомым с таким христианином, как вы. Вы можете считать себя благодетелем, мистер Рассел, настоящим благодетелем!

Рассел с трудом подавил смех, который начал зарождаться где-то в глубине его. В самом деле, директор был еще более напыщенным, чем когда-либо. А что касается христианина и благодетеля…

Стук в дверь кабинета прервал его мысль.

Дверь открылась, и в комнату вошла Джанет. Она тут же увидела Рассела и после минутного колебания, засмущавшись, бросилась через всю комнату и прижалась к нему. Рассел, в свою очередь, обнял ее за плечи. Он почувствовал волнение, неожиданно нахлынувшее на него, когда он впервые за две недели прикоснулся к девочке. Директор смотрел на них, одаряя лучезарной улыбкой.

Рассел поднялся. Джанет крепко держалась